— Как я себя веду?
— Тошно говорить… Один Купоросный с его ухмылочками… Чует мое сердце, не кончится это добром…
— Когда ты начинаешь говорить о Гавриле Гавриловиче, волосы у тебя топорщатся, как у злой собаки шерсть! — Евгения засмеялась.
— Ну зачем ты так, Женя? — Илья отвернулся.
— Ну прости, прости! Разве плохо, когда жене весело? До полуночи ты сидишь в своем банке, а домой придешь — нос в книгу! Даже под выходной день тащишь с собой конторские счета, как старый акцизный… А я хочу жить весело! Что в этом плохого?
— Кроме веселья, есть и другие заботы — служебные, общественные, наконец чувство долга. А тебя учили только нос пудрить… да книжки читать сомнительного содержания.
— Может, ты заставишь меня изучать итальянскую бухгалтерию? Боюсь, что от твоей науки я умру с тоски.
— А я люблю эту науку! — Илья посмотрел на жену грустными глазами.
— И люби, ради бога! Таблица умножения… цифири… Ой, какая проза!
Евгения отвернулась и присела к столику, где в образцовом порядке были расставлены ее коробочки и баночки.
— Для меня язык цифр — это живая жизнь, в которой есть и проза и поэзия. Не смейся! Когда я беру и начинаю читать баланс какого-нибудь хозяйства, сразу вижу, чем оно живет, как развивается, куда идет. Сухие, строгие цифры оживают и рассказывают мне все. — Он говорил горячо, убежденно.
— Ты меня все просвещаешь. Хочешь, чтобы я стала такой, как и ты, чтобы влюбилась в твой дебет и кредит…
— Я хочу, чтобы мои дела стали и твоими, нашими общими…
— А еще что ты хочешь? — Женя круто повернулась на табуретке к нему лицом.
— Ты знаешь, Женя.
— Ребенок?.. О нет! Я позабочусь, чтобы его не было…
— Ну почему? Почему?
— Все время одно и то же! Ты каждый день будешь об этом спрашивать?
Евгения взяла флакон с духами, протерла руки, лицо.
— Не знаю… — тихо ответил он.
— Не питай никаких иллюзий на этот счет. Хватит! Я хочу спать…
— Спи. Мешать не буду… — Илья посмотрел на жену недобрым взглядом, вышел в переднюю, снял с гвоздя старый овчинный тулуп. — Я, тетя Феня, на сеновале лягу.
Расстелив на сене тулуп, Илья долго лежал с открытыми глазами. С болью думал он, что близкий человек не разделяет его забот и чаяний. Спал тревожно. Проснулся от истошного петушиного крика. Захотелось поскорее увидеть Евгению и сказать ей еще какие-то слова.
Быстро вскочил, накинул на плечи тулуп. Осторожно, в одних носках, спустился по лестнице и вышел на крыльцо. Начало светать. Тихо он вошел в избу, повесил шубу рядом с плащом жены и на цыпочках прошел в горницу. Евгения спала. Она проснулась, когда он осторожно и ласково тронул ее за откинутую на подушку руку. Открыла глаза, прошептала недовольно:
— Набегался? Боже мой!
Желание говорить пропало…
Из больницы выписался Савелий Буланов и пришел в гости.
— Как живете, молодые? Пришел поздравить! — Забинтованной рукой он поставил на стол пузатую бутылку.
— Это вы зря, Савелий Архипович, — сказала Евгения и с неприязнью покосилась на Илью.
Савелий это заметил, но не подал виду.
— Ничего, Евгения Андреевна, эта жидкость ваша, медицинская. Родитель с прииска привез для лечебных надобностей. Но мы по такому случаю…
— Он идейный комсомолец, ему нельзя…
— Ну а я вовсе кандидат партии. Ничего, на мою ответственность. Я ведь не был на вашей свадьбе. Вы, поди, маленько выпили?
— Красное вино пили, — признался Илья и вздохнул.
— Уж лучше медицинское, чем поповское! Опрокинем за молодых и за мое новое назначение.
— Уезжаешь? — спросил Илья.
— Недалеко. Райком рекомендовал председателем сельпо. Ситчиком да пуговками торговать поеду. Какой, говорю, из меня председатель? Я же ШКМ[6] закончил, курсы механиков, а вы посылаете меня в бакалейщики… Ты, спрашивают, кто, большевик или нет? Тут уж баста!
Озабоченный новым назначением, Савелий посидел немного, послушал баян и ушел.
После трудного, засушливого года все ждали урожая — заколосится на безмежных полях золотая пшеница, значит, будут и калачи, и мясцо найдется на полевую похлебку.
К концу мая в банк неожиданно приехал Савелий. Он был в военной гимнастерке, в синих кавалерийских брюках — проходил военную службу здесь же, в переменном составе у Дудкина, — в больших, остроносых, киргизского образца яловичных сапогах. Подошел к Илье, как к старому знакомому, поздоровался, подняв черенком нагайки с запотевшего лба козырек военной фуражки, проговорил торопливо: