Возвратившись из кассы, Илья выдал Савелию пять пачек по тысяче рублей, остальные небрежно вытряхнул из папки в сейф и, первый раз нарушив порядок, не проверил остатка, не сличил с кассовой книгой. Помешал Купоросный. Вслед за Савелием он подошел к столу и протянул чек. В глазах Ильи запрыгали четко выведенные Блиновым нули. Не глядя на Купоросного, он взял из сейфа четыре тугие, новенькие пачки и машинально бросил на стол.
— Считать или нет? — насмешливо спросил Гаврила.
— Дело хозяйское, — ответил Илья и сильно захлопнул дверцу сейфа.
— Так испугать можно… — рассовывая деньги по карманам, сказал Купоросный. — Кстати, как поживает Евгения Андреевна? — Голос у него был приглушенный, вкрадчивый.
Илья понимал, что над ним глумятся открыто и нагло.
— Почему вас не видно в клубе? Боитесь, что отобьют молодую жену? — Гаврила подмигнул Рукавишникову.
— Перестаньте, Купоросный, паясничать! — крикнул Илья.
— Ну конечно, боитесь, по глазам вижу! Меня боитесь? Правильно! Бойтесь, голубчик, бойтесь… А может быть, стрельнете, а? — От недавней оплеухи Гаврила терял самообладание и явно перебарщивал.
Илья был на грани вспышки. Никто и никогда еще не измывался над ним так бесстыдно и нагло. Даже Рукавишников не выдержал:
— Вы куда пришли, Купоросный? Что за цирк вы тут у нас в банке устраиваете? — Рукавишников швырнул ручку на стол и поднялся.
— Простите, любезнейший! — вмешательство счетовода отрезвило его. Нахлобучив на косматую голову черную кепку, Гаврила быстро вышел.
— Гадкий человечишка! Говорят, он за вашей женой пытался ухаживать?
Что мог ответить ему Илья?
— Как ни странно, а в жизни бывает, что вот такие хлыщи нравятся женщинам. Почему, Илья Иванович?
— Не знаю.
Чтобы прекратить этот обидный разговор, Илья запер стол и ушел из конторы. Домой он шел не по центральной улице, а глухими переулками — мимо старых амбаров с рыхлыми, замшелыми тесовыми крышами, вдоль скособоченных плетней. Пройдя берегом реки, перемахнул через невысокий, реденький плетешок и очутился в своем огороде. Евгению увидел издали — она стояла у калитки и смотрела на улицу, по которой он всегда возвращался.
Стараясь не наступать на огуречные плети, он медленно перешагивал через них, обдумывая, как начать нелегкий для них обоих разговор.
Увидев его, Евгения пошла навстречу, растерянно улыбаясь. Пряча руки под белым передником, заговорила сбивчиво:
— Я жду тебя… Давно уж… А ты огородами… Знаешь, я так больше не могу… — Она всхлипнула и закрыла лицо передником.
— А мне, думаешь, легко? — Сердце его тревожно забилось. Илья мог простить ей любую глупость, лишь бы она поняла, какое страдание причиняет ему ее «маленькое» кокетство.
— Знаю, милый, знаю… Прости. Я виновата… И больше об этом ни слова! Хорошо?
— Ах, Женя, Женя!
Она подошла и привычно положила теплые руки ему на плечи. Вдыхая запах укропа, исходивший от ее пальцев, смешанный с запахом знакомых духов, тонкого аромата пудры, чисто вымытой кожи, Илья размяк.
— Тети Фени сегодня нет дома. Я приготовила обед сама. Ты уж не сердись, если что не так. Ладно?
— Ладно! Разве я когда сердился за еду?
— Нет, конечно! Сама не знаю, что говорю… У соседки истоплена баня. Может, сходить…
— Спасибо, Женя. С удовольствием.
— Слушай, Илья… Сдал бы ты этот свой револьвер. Я боюсь.
— Чего ты боишься?
— Мне кажется, что с этой твоей штукой добром не кончится…
— Тебе что, жаловались?
— Нет. Просто чувствую… А, ладно. Пошли обедать.
Взяв его под руку, она повела Илью в дом. Радуясь примирению, Илья съел и подгоревший молочный суп, и недоваренное мясо, даже вытащил из компота и сжевал твердые, как резина, груши. Однако спал в ту ночь беспокойно. Мучили страшные сны: будто потерял пачку казенных денег. И лежит она, перехваченная красной дымящейся ленточкой, возле глазастого остова бараньей головы, в пламенеющем утреннем свете.