Отец встряхивает головой, поправив съехавшую фуражку, спросонья стегает не того быка. Ярмо пронзительно скрипит, и воз чуть не опрокидывается.
— Была бы нам сказка-лупоглазка, — направляя быков на дорогу, говорит отец.
Домой приезжают в полночь. А может, Илюхе так кажется. Потому что в станице почти все спят. Окошки такие же черные, как дырка балагана на молотьбе. Мать стоит в растворенных воротах. Из двери амбара струится свет. Это мать с Аннушкой лампу зажгли, чтобы светлее было ссыпать хлеб. Мать берет из рук отца налыгу и ждет, пока он отвяжет вторую пару. Мать всегда заводит первую, отец вторую.
Подводя быков к амбарной двери, мать заговорила с Илюшкой и прозевала, не остановила вовремя повозку. Воз проехал немного вперед. Отец начинает сердиться. Илюха сидит на возу ни жив ни мертв. Страшно боится, когда отец начинает кричать на мать:
— Ну куда завела?
— Можно немножко назад подать, — смущенно отвечает мать.
— Это тебе не порожняком, назад подать… — Отец подходит, несильно бьет кнутовищем по бычьим ноздрям, приговаривает:
— А ну, назад, Бугай, назад.
Быки мотают башками, сопят, телега медленно откатывается. Отец разналыживает рога, выдергивает железные занозки из ярма. Покачивая шеями, быки устало отходят.
— Голодные, поди, намаялись, — говорит мать.
— А что есть у тебя? — спрашивает отец.
— Петушка зарубила, почти все готово; полешка два подброшу в горнишку, и можно лапшу засыпать. Самовар у Аннушки шумит. Ну как?
— Не знаю, что и делать… Вон как мой помощничек скажет. — Подмигнув Илюхе, отец лезет в карман за кисетом. Слава богу, кажется, подобрел. Однако страх схлынул с Ильи не сразу. Он все еще сидит на возу и сам не знает, зачем шерстку из тулупа выщипывает… Почти ни один приезд не обходится без крика. Ох, как это Илюшку угнетает! Тогда и мать не сразу к нему подскочит, не скажет своих заветных слов, после которых он приткнется головой к ее груди и пустит, слезу. Так случилось и на этот раз.
— Эх, нюня! Мамкин прикормыш, — говорит отец и отворачивается.
— Конечно, мой сыночек! — заступается мать. Ну как тут можно сохранить свое казацкое достоинство, как не ответить на такую ласку? Мягкими, теплыми губами она касается взмокшего лица и сует в руку какой-нибудь сдобный кренделик или кокурку — пряник домашний.
— Ладно, раз он такой плакса, пусть остается дома. Дашь ему титьку, сосунку этому, — говорит отец и заплевывает цигарку.
— И дам! — певучим, радостным голосом отвечает мать.
— Вот, вот! Пусть девки молотят, а он будет баклуши бить. — Слово «баклуши» считается самым обидным. Его говорят только отъявленным лентяям. Однако пусть говорит, что хочет, а Илюха не прочь и по берегу Урала побегать, пескарей половить с такими же, как и он, мальчишками. Только бы оставили…
Решают сначала ссыпать оба воза, а потом уж не торопясь похлебать лапши, чаю напиться. Если вытоплена баня, то попариться. Как Илюха ни брыкался, мать сама сняла его с воза и поставила на амбарный порог. Из амбара так пахло дынями, что он тут же побежал взглянуть, какой у них с Аннушкой запас. Дно большой долбленой лодки было усыпано дынями.
Илюшка выбрал дыню покруглее, поменьше и присел с нею на кучу порожних мешков. Хорошо пахнет. Съел крендель. Отец с матерью гремят пудовками и совсем о нем позабыли. В амбаре, если оглядеться, то все хорошо видно. Лампешка стоит на крышке старой-престарой кадушки, в которой сморщился давнишний хмель. Тетка собирается выбросить его, да все никак не соберется. На толстых перекладинах лежат доски и острая пика. Илюха один раз достал ее деревянными вилами. Увидали и отняли. Поругали. Рядом с пикой здоровенные стоговые вилы. Только отец ими может метать, больше никто. Тяжелые, трехрогие — два рога снизу, один сверху. Это, конечно, не те вилы, которыми Илюха пику доставал, те сейчас на току. Ими наверх снопы подают, когда скирды делают. Вон висит на жерди попона с красными окоемками, а под ней отцовское фронтовое седло. Никому ездить на нем он не дает, только сам. Для других есть два башкирских седла — они в другом амбаре. Там еще больше всякого хлама. Туда и веялку ставят на зиму. Размышляя таким образом, незаметно для себя Илюшка заснул. Сквозь сон слышит голос матери:
— Совсем уморил моего последненькова. Зачем берешь? Мучить вот так!..
— А ты, поди, не возьми один раз. Помнишь, как на бахчи не взяли?
— Да что ему было-то тогда?
— А потом с ним весело. Ты знаешь, как он складно сказки рассказывает?
— Он смышленее всех…
— Недаром ика баш растет… — говорит отец. «Ика баш» в переводе с татарского — «две головы». У Илюшки на самом деле растет на затылке какая-то шишка. Остриженная голова имеет уродливую форму. Это его огорчает, да и ребятишки дразнят.