— Вот ты какой! — Отец отпер калитку и пропустил сына во двор. — Ладно. Читайте. Это, брат, не в козны биться.
Когда Илюшка уже хлебал на кухне щи, отец вошел, размотал синий кушак, подсел рядом, поглаживая ладонью его голову, и вдруг спросил:
— Слышь-ка, сынок, ты не можешь попросить эту книжку у вашего Егора Артамоныча? Принес бы домой и почитал нам всем вслух?
На другой день Илья передал учителю просьбу отца. Тот охотно дал книгу, только просил аккуратно обернуть ее.
Читка повести началась в тот же вечер и продолжалась до тех пор, пока не выгорел в лампе весь керосин. Именно тогда, впервые в жизни, Илюшка почувствовал волшебное воздействие книги на людей. Гоголь и его герои очаровали всю семью. Отец стал добрее и внимательнее к детям. Отдельные страницы повести, он заставлял перечитывать по нескольку раз.
— А ну, сынок, — говорил он, — начни-ка с того, где Остап на отца-то… «Не смейся, батька, ей-богу поколочу…» Вот это сын, едрена корень! Не то, что вы, сморчки!..
Отец был могучего телосложения, обладал огромной силой. Он легко брал под мышку пятипудовый мешок. Иногда он покупал большие, из толстого самотканого рядна мешки-капы, которые изготовляли казахи. Это были мешки пудов на восемь-десять. Мать не любила их и боялась, что, поднимая такую тяжесть, отец может надорваться. Он брал эти мешки на загорбок, в особенности когда был нетрезвый.
Илюшка хорошо помнил, как они ездили с отцом на мельницу. На реке Кураганке, притоке известной на Южном Урале Сакмары, были расположены неподалеку друг от друга три мельницы. Две из них принадлежали Илье Борисовичу Буянову. Владельцем третьей был Корней Косливцев. Отец, да и многие другие казаки станицы всегда делали помол у Ильи Борисовича. Однако на этот раз обе буяновские мельницы оказались сильно завозными и пришлось ехать к Косливцеву, которого отец терпеть не мог за то, что он гарнцевый сбор за помол брал большой и молол хуже.
Было это в конце августа. День выдался жаркий. Сняв фуражку, Илюшка караулил свой воз — сидел на закрытых пологом мешках и с изумлением глядел, как скрипит, ворочается в водяных брызгах большущее мельничное колесо, на которое с шумом лилась вода, бойко катившаяся по замшелому дощатому каузу.
У отца везде были дружки и знакомые — казаки соседних станиц, башкиры, татары и мужики с Сыртинских хуторов. Как только приехали, он распряг быков, привязал их к дышлу и ушел. Вернулся уже навеселе и на слова добрые не скупился. Когда он выпьет маленько, всегда так, а если чуток больше — начинается кураж…
— Поел бы ты, сынок, шанежек али возьми да яичко расколи.
— Не хочу, — отвечал Илюшка уныло. Ему уже тошно было смотреть на грохочущее колесо, на своих большерогих быков, которые, отгоняя слепней, беспрерывно махали загаженными хвостами; на серую, двухэтажную, густо запыленную мукой мельницу; на перепачканных в муке помольщиков, таскавших мешки на верхотуру, где зерно пускалось на обойку, очищалось от мусора, прежде чем попасть под жернова.
Рядом с их телегой стоял воз лохматого бородача — кержака. Он только что съел здоровый кусок сала, полковриги хлеба и выпил, наверное, полчиляка кислого молока. Все у него было громадное, неуклюжее — и его длинное рыжебородое лицо, и мосластые, заросшие шерстью руки, и черно-пестрые быки, и фургонище с толстенными ребрами на высоченных колесах. Мешки-капы из киргизского рядна тоже были самые большие.
С порожней в руках пудовкой бородач залез в фургон, поставил мешок на попа и начал развязывать.
Отец привел с водопоя быков, привязал их и стал дергать из-под полога сено. Поглядывая на кержака, спросил:
— Черед, что ли, подошел?
— Черед, пес ему в дышло. Погода стоит, а я тута три дня околачиваюсь…
— Мог бы сразу мешок затащить, чем рассыпать по пудовкам, — сказал отец.
— Как же ты его паташышь, коли в ём восемь мер?[1] — Кержак бросил развязывать неподдающийся узелок и задумчиво почесал за ухом.
— Ты сам-то откуда, сосед? — спросил вдруг отец.
— Саринские мы. С самой, значит, Сары.
— А-а-а! Великопостники. Староверы-малоеды…
— Как так, малоеды? Едим, как надобно…
Илья не знал, к чему отец клонит, но ему вдруг стало весело. Он-то видел, как уплетал калач и сало этот малоед…
— Поститесь шибко, вот и мало силенок. Куда там поднять мешок, вся сила в бороду пошла…
Отец никогда не оставлял бороды, а носил и холил густые темные усы.
— Ежели шибко сильный, бери и тащи! — рассердился сосед.
— И втащу! — крикнул отец и задорно поплевал на руки.
— Хвалилась курица, что петуха сомнет, — раздался с боку скрипучий голос. Илюшка повернул голову. К возам подходили сам хозяин мельницы Корней Косливцев и помольщики. Начали спорить.