Прочитав Мельникова-Печерского, Иван подсунул ему «Петербургские трущобы» и «Владимирские мономахи», где описывались такие любовные истории, от которых мурашки бежали по коже…
— Читай, читай, ты парень с понятием, — наставлял «будущий псаломщик». Это прозвище Иван Серебряков получил за то, что по субботам и воскресеньям помогал дьякону читать в церкви евангелие.
Библиотекой заведовала Прасковья Григорьевна. Она подбирала для школьников книги по своему усмотрению. Иван же, как церковный чтец, имел свободный доступ к книжным шкафам и брал все, что ему приглянется. Пользуясь покровительством Ивана, Илюха читал бессистемно и много. Книжка всегда была с ним: летом под ошкуром штанов, зимой за пазухой. Он мог читать и в хлеву, и на повете, и в поле.
Чрезмерное увлечение книгами, по мнению домашних, стало принимать угрожающие размеры. Днем Илья отлынивал от работы, а ночью, читая запоем, жег керосин. По распоряжению отца книги отбирали и прятали. Мать, веря в какие-то необыкновенные способности сына, находила их и потихоньку возвращала.
Илья рос очень впечатлительным. Прочитанное производило настолько сильное впечатление, что ночью, лежа под овчинной шубой, он часто грезил, будто гарцует на лихом коне, а то, распластавшись, умирает на бранном поле, а над ним склонилась милосердная сестра, очень похожая на Анюту Иванову.
В жизни Анюта была куда смелей. Летом сестры и их подружки спали в сенях, на полу вповалку на одной кошме. Вместе с ними оставался иногда ночевать и Илюшка. Перед сном начиналась обычная возня: кто ущипнет кого в темноте, толкнет ногой. Визг и смех продолжались до тех пор, пока не вмешивался кто-нибудь из старших. Возня утихала, тогда девчонки приставали к Илье с просьбой рассказать им сказку. Он знал их много, да разве напасешься на каждый вечер!.. Часто пересказывал содержание прочитанных книг, поражал девчат буйной выдумкой авторов и несусветной отсебятиной. Пользуясь меткими книжными словечками, Илья мог «изобразить» пьяного попа, самую непутевую, крикливую, знакомую всем станичную бабенку. Девчонки, катаясь по кошме, давились от смеха.
В ту весну Никифоровы отпахались рано. Вернувшись домой в один из субботних дней, помылись в бане. Распаренный, чистый Илюшка радостно взбежал на крыльцо и столкнулся в сенцах с Анютой.
— Ой, Илюшенька! Как ты вырос и какой стал хорошенький! — прошептала она. — Ведь мы с тобой не виделись с самой зимы. — Красивая бедовая Аннушка поцеловала его. Илюшка не помнит, куда пришелся ее поцелуй, но не забыл его теплоты и пронзительности. До самого вечера ходил, как в тумане, старался быть там, где она, и робко, словно боясь обжечься, касался ее руки, а то и просто пестренькой кофточки. Его все время преследовал запах ее волос, не сравнимый ни с чем.
— Ты чего все окли нас, девчат, трешься, будто дела нет? — вдруг спросила Варька. Чем больше она подрастала, тем становилась хитрее и проницательней. Ни на шаг не отставала от старших сестер и постоянно вмешивалась во все их дела. От нее ничего нельзя было скрыть.
Чтобы скорее покончить с делами, Илья в этот вечер попросил мать накормить его ужином пораньше, чтобы отвести на выгон коней.
Он отвел лошадей, заковал их в железные путы и быстро вернулся. Спать в сенях было еще холодно. Молодежи и маленьким постелили в большой горнице.. Когда Илюша вошел в полутемную комнату, Анюта уже лежала и что-то делала со своими длинными косами. На ее лицо падала полоска света от горящей в сенях лампы. В горнице вкусно пахло калачами и укропом. Разувшись, Илюшка на цыпочках подошел к Аннушке, положил голову на подушку и прижался к ее плечу. Она не отодвинулась, спокойно спросила:
— Ты почему не за столом?
— Я давно уже поел…
Перебирая на груди прядки темной косы, Аннушка дышала тихо и ровно. Илюшке хотелось расшевелить ее чем-нибудь, растревожить и сказать самые главные слова, которые бы разом, запросто решили все дело. Он мгновенно придумал их и без всякой передышки выпалил:
— Давай будем делать, как все… По-взаправдышному тоись…
— Тоись как? — быстро спросила Аннушка, и ему почудилось, что она перестала дышать.
— Как муж и жена…
Она бесконечно долго молчала, а Илюха давил затылком подушку и горел, как на костре.
— Ой, как нехорошо… Я же большая, а ты… А ты совсем мальчишка и говоришь мне такое… Нехорошо!
До Илюшки смутно доходил ее отрывистый шепот.
Из второй горницы, где все ужинали, слышны были голоса и звон посуды.