На другой день, в «чистый понедельник» — первый день великого поста — все домашние мылись в бане, окончательно очищаясь от скоромного… На малышей весь этот строгий и внушительный порядок производил неизгладимое впечатление.
В дни масленицы на Южном Урале почти всегда устанавливалась хорошая погода. Ярко, по-праздничному светило солнце. На улицах станицы поскрипывали сани, весело позванивали бубенцы. От гладко раскатанной, с притертым навозом дороги с крохотными желтыми лужицами, успевшими родиться в теплый полуденный час, шло первое доброе весеннее дыхание. Для ребятишек, катавшихся в кошевках на смирных, объезженных лошадях, наступал долгожданный праздник. Можно было выпростать из-под кошмы руки, помахать варежкой встречным саням, улюлюкнуть молодому наезднику, скакавшему на запотевшем коне, а потом заехать в гости к родным или знакомым. Заезжали, конечно, не с бухты-барахты — сговаривались заранее:
— Завези, часом, своих-то. Я розанцев напекла, — приглашала чья-нибудь крестная или тетка.
Детей «завозили». Упершись оглоблями в ворота, вылезали из кошевки и шустро взбегали по ступенькам высокого, выкрашенного охрой крыльца, наперед зная, что будут и розанцы и сдобные кокурки, а Илюхе-кучеру (когда приходилось им быть) обязательно перепадет стаканчик сладкой, пенистой медовухи.
17
Последнюю в станице масленицу, которая Илье хорошо запомнилась, весело праздновали в марте 1917 года. Он уже учился в старшем отделении.
Эта масленица была знаменита тем, что проходила она в самом начале февральской революции и была овеяна ее первым, вольным дыханием. Приехавшие на побывку фронтовики привезли новые, незнакомые, страшно притягательные для молодежи слова: свобода, равенство, братство.
Бывалые казаки, всю жизнь верой и правдой служившие царю-батюшке, выказывали явную озабоченность. Новые эти слова тревожили, ошеломляли. Да и было отчего тревожиться.
Первым нарушил извечные традиции молодой учитель Георгий Артамонович. Он сказал, что гимн «Боже, царя храни», который школьники пели каждое утро, отменен. Снял со стены царский портрет, вынул из рамки, разорвал пополам и бросил к печке. До жути притихшие ученики следили за действиями учителя с любопытством и страхом. Георгий Артамонович вынул из кармана какую-то бумажку, развернул ее, разгладил бережно на ладони, сказал:
— А сейчас мы будем разучивать новую, революционную песню. Слушайте!
Он медленно, с расстановкой читал, а ученики, шурша тетрадками, записывали. Те, у кого была хорошая память, запоминали сразу. Потом пели хором.
Илюшке особенно нравились слова:
Он пел их дома, во дворе, а однажды запел в конюшне, когда чистил скребницей лошадь. Отец вошел и спросил сердито:
— Что за песня такая? Где ты ее подцепил?
Илья рассказал.
— Мда-а, — со вздохом протянул отец, подергал ус и подколол вилами мерзлый конский котях. — Вот что, рука рабочая, если я еще раз услышу, так навинчу, что неделю на скамейку не сядешь…
Илье хотелось сказать, что теперь наступили другие времена, растолковать про свободу и равенство, но он вовремя удержался. Вместо этого он рассказал отцу, что стало с царским портретом в школе; у них дома он все еще висел рядом с часами.
— Напополам, говоришь? — Илье показалось, что у отца даже зашевелились усы.
— Ага, — подтвердил он. — Вот взял… раз… и порвал. — Илья показал, как проделал это учитель.
Отец насупился и полез в карман за кисетом. Сыну даже стало жаль его. Чтобы хоть чем-нибудь задобрить отца, он заговорил о скачках, которые решили устроить учителя. За первое место обещали сочинение Карамзина «Историю государства Российского» — несколько книжек в маленьких, красивых, зеленого цвета корках — и рубль серебром; за второе — сказки Пушкина и 75 копеек, за третье — книжка Лермонтова и 50 копеек.
— Ну что ж, ладно. Поглядим. Коня надо промять хорошенько.
Против скачек отцу устоять было трудно, и с этого дня они начали к ним готовиться. Чтобы не маячить на глазах у людей, выезжали за Урал на торный, хорошо накатанный зимник. На этот раз отец подседлал Лысманку своим фронтовым седлом, укоротил путалища, старательно подогнав стремена по Илюшкиным ногам. В седле паренек всегда чувствовал себя куда ловчее.