— Греюсь…
— Сто раз согрелся… Все разговоры наши подслушивает, — сказала Настя.
— Наслушаешься и опять захвораешь.
От всяких разговоров и слухов можно было не только захворать… Вся жизнь стала тревожной, непрочной. Бабы, размахивая коромыслами, толпились у прорубей и судачили бог знает о чем. Говорили, что большевики не только отбирают добро, но и уничтожают все казачество. Илья не утерпел и спросил об этом Алексея Николаевича.
— Фу, чушь какая! — с возмущением ответил он. — Не надо слушать разные сплетни. Наоборот, хорошо будем жить. Учиться тебя пошлем. Обязательно. Кем ты хочешь быть?
— А на учителя долго учиться? — спросил Илья.
— Прежде всего надо прилежно учиться в школе и не слушать разную болтовню про большевиков.
Илья рад бы не слушать, да новости сами в уши лезли. Теперь Саптар появлялся со своей трубой по два раза в день. Как рассыплется по станице его тревожный призыв, так сердце сжимается… Опять появились неслыханные, странные слова: «разверстка», «контрибуция».
Однажды отец, пропадавший весь день на сходке, вернулся домой сердитый. Хлебая щи, он сказал сумрачно:
— Орали как оглашенные: слобода пришла… И чего ты драл глотку — долой атаманов? — спросил он Михаила. — Вот и доорались!..
— Что случилось? Расскажи хоть толком? — встревожилась мать.
— Велели собрать сорок тысяч рублей контрибуции, или как ее там, и еще доставить на станцию больше сотни фронтовых лошадей с седлами. Может быть, подседлаешь и поведешь своего Мухорку?
Отец швырнул ложку на стол. Тягостно стало всем, будто тьма вползла в горницу. Отец вылез из-за стола, надел полушубок, обмотал в талии синим кушаком и опять пошел на сходку.
Апрель уже взбугрил укатанный за зиму большак. Потемнели у заборов снежные сугробы. Илюшка с Санькой Глебовым, пошептавшись у школьного крыльца, побежали к станичному управлению. Может, удастся подслушать какую-нибудь новостишку…
В сборной гул стоял, словно богослужение справлялось. Ребята заглянули в одно окошко, в другое. Какой-то казак увидел ребячьи рожицы, кулак показал — здоровенный, грязный от дегтя.
— Наверное, седло смазывал и уздечки, чтобы от большевиков спрятать, — сказал Санька. — Полубояровы сегодня косяком на хутора махнули. Ищи-свищи!
Вечером стало известно, что казаки решили на сходке собрать сорок тысяч рублей и дать пятьдесят лошадей с седлами. Седла постановили брать в тех дворах, где по два и более. На другой день бородачи принесли одни керенки — сороковками и двадцатками, аршина по два длиною. Коней никто не привел. Ночью казаки подседлали своих фронтовых лошадей и подались в горы, прихватив оружие у кого какое нашлось. Михаил тоже кобуру через плечо навесил — в горы собрался, но отец загородил ему дорогу.
— Выкинь из башки и не думай.
— Придут и заберут Мухорку.
— Пусть заберут, зато голова будет цела.
Судили, рядили чуть ли не всю ночь. А на улице жалобно взвизгивал чей-то конь, переступая копытами, и кто-то дробно стучал нагайкой по закрытому ставню. Это Михаила вызывали дружки, с которыми он сговорился. Отец велел матери привернуть фитиль в лампе, а сам угрюмо стоял у порога и курил.
Так прошла ночь. А дня два спустя пришел отец Амирханова — Николай Алексеевич. С Илюшкиным дядюшкой, Николаем Степановичем Шустиковым, они когда-то вместе учились. Приезжали в чудесную Губерлю отведать налимьей щербы. Николай Алексеевич очень уважал мать Ильи. Дружил и с отцом. Оба любили бывать на Никольской ярмарке и опрокинули не одну чарку. Сегодня мать извлекла откуда-то заветную бутылочку и паштет налимий состряпала. Чокнулись раз, другой. Поначалу речь текла тихим ручейком, а потом забурлила и из бережков стала выплескиваться.
— Молодец, Степановна. Беду на порог не пустили, — сказал он.
— Что же будет-то, Миколай Алексеич? — спрашивал отец.
— А это, брат, глядя по заслугам…
— Нет! Я на полном сурьезе.
— Спасибо скажи тому, кто надоумил сына не пустить в горы.
— Тут большого ума не надо.
— Не говори! Я вот с Саринских хуторов приехал, там мужики за новую власть, за большевиков.
— Тебе легко. Сын у власти, да и сам ты давно обольшевиченный…
— А кто твой шурин, тезка мой? — навалившись богатырской грудью на стол, где возвышались глиняное блюдо с паштетом и пестрый соленый арбуз, спрашивал Николай Алексеевич.
— Все вы одного поля ягоды!
— Вот я об этом и толкую. Знать хочу — на какое поле ты глаз свой метнешь?
— Ты на жалованьи, а я пахарь! А пахарю была бы земля, а цари всегда были и опять найдутся…