— Нет, ты прямо скажи, за кого ты? За народ или за царя-батюшку?
— У меня вон своего народа по лавкам да на печи — дюжина ртов.
У Михаила и Насти тоже уже было двое детей.
— Дюжина, говоришь?
— Посчитай!
— Да это, дружок мой, хорошо! Преотлично! У меня у самого пятеро внучонков! Слышь, Степановна, пятеро! Вот для них, маленьких, Иван Никифорович, стоит жить!
— А я и живу. В горы не пошел и сына не пустил.
— Значит, у тебя хватило здравого смысла. А ты знаешь, что означает уход в горы?
— Кумекаю маленько…
— Тут не кумекать надо, а понимать. Уход казаков в горы — это война против Советской власти.
— А скажи мне, Миколай Алексеич, дружок любезный, надолго пришла она, эта Советская власть?
— Думаю, Иван Никифорович, да и Алексей мой того же мнения, — навсегда. А ты что, не веришь?
— Не знаю… — Отец замолчал. Потом, не поднимая от стола головы, проговорил хмуро: — Если такая власть начнет тянуть у казаков по сто коней, как бы не всколыхнулись казачки за свое доброе…
Так и случилось. Спустя несколько дней нагрянули с гор в конном строю казаки, разогнали ревком и поставили атаманом казака-татарина, сына местного станичного муллы. Мятеж возглавили Полубояровы и офицер Клюквин. Будучи родственником полковника Карабельщикова, он прибыл с семьей в станицу и затаился, ожидая своего времени. В тот же день Клюквин в сопровождении нескольких казаков приехал к Никифоровым во двор.
— Раз сына не пустил, отдавай лошадь. Под командира сотни хороший конь нужен, — сказал он.
— Если хотите Мухорку, нет его… — Предчувствуя недоброе, Иван накануне отправил Михаила верхом на Мухорке в дальний аул к знакомому киргизу. Среди степняков у него было много друзей.
Под рев и крик всей семьи подседлали и увели Лысманку.
Сотня мятежников, не имея определенного плана, блудила по хуторам, брала фураж, спускалась с гор то в Губерлинскую станицу, то в Подгорную, посылала своих делегатов в низовские станицы. Те обещали на сходках поддержку, но выступили казаки лишь двух станиц — Верхнеозерной и Красногорской.
Вскоре стало известно, что от Орска на усмирение мятежников идет отряд Красной Армии под командованием какого-то Николая Каширина. В горах заухали раскатистые выстрелы. Раньше о войне знали только понаслышке, а теперь она к домам подступала. Поползли тревожные, бередящие душу слухи: одного зарубили, другого застрелили в тугае — и все свои, знакомые.
У каждого крыльца толпятся бабы. Руки под фартуками, глаза выпучены.
— Резня сплошная. Никого не щадят, ни малых, ни старых. А с девками что творят! Сохрани бог!..
У Никифоровых мать и тетка так были напуганы, что решили девчат на хутора отправить.
— Сидите дома и меньше слушайте брехню всякую, — сказал отец. А сам тоже не находил себе места-то в амбар побежит, то опять в избу вернется. А тут еще из аула Михаил приехал и своими разговорами всех переполошил.
— Красногорцы, озернинцы — не вояки… У них и винтовок-то одна на пятерых. А у Каширина и пулеметы, и пушки. Поставит возле пещерной горы батарею, да как даст…
— Что же будет? — с ужасом спрашивал Илюшка.
— В дом попадет — и вдребезги. Валится все кругом…
Узнали как-то вечером, казаки идут низовские на помощь. Мальчишки, конечно, первыми хлынули за околицу. У мостика, на взлобке, народ собрался кое-какой. Над головами церковная хоругвь, на ней белый конь Георгия-победоносца на шелковых тесемочках мотается. С иконами встречать вышли. Над станицей тишина нависла, даже петухи перестали горланить.
— Едут! Едут! Спасители наши! — запричитала какая-то тетка. Впереди метнулось облачко пыли. Длинная стежка темных всадников уже спускалась с первой крутенькой горки, как вдруг где-то совсем близко ударил длинный раскат грома. Ближние горы загрохотали, заухали, будто раскалываться начали. Строй приближающихся всадников мгновенно сломался и рассыпался на глазах.
— Батарея! — заорал Илюха во всю глотку и что есть духу помчался назад. Бежал, оглядывался на дома и с охватившей жутью все ждал, когда они начнут разваливаться…
Лишь дома узнал он, что с пещерной горы ударил всего-навсего один пулемет каширинцев и обстрелял сотню красногорцев. Они отстоялись где-то в ближнем овраге и только сумерками въехали в станицу, выстроились на площади, помаячили редким частоколом старых пик и разъехались на отведенные для них квартиры. К Никифоровым тоже двоих казаков поставили. Один, рыжий, добродушный, был безоружный. С пустой торбой в руках он ходил по двору вслед за матерью и клянчил: