Как-то вечером, прямо с учения, зашел крестник Илюшкиной матери, отцовский племянник Вася Ингин. При нем была всамделишная казачья шашка. Вася поставил ножны меж колен, а руки в пуховых перчатках на эфес положил. Мать поставила перед ним тарелку и прямо с горячей сковородки блин кинула.
— Слышь ты, казак, фуражку-то хоть сними. У нас вон иконы в переднем углу, — сказала тетка Аннушка. — Шашку тоже на стенку повесь. Не украдут небось твое добро…
Казак стащил с косматой головы фуражку, снял перчатки и, прежде чем отстегнуть портупею, на Илюху взглянул. Наверное, по себе знал, что тот потянется к его добру… Положил всю свою справу на лавку и сразу же превратился в славного веселого Васятку с коротеньким, неухоженным чубиком. Ел блин, а масло вытирал с губ рукавом старенького, потрепанного пиджачишки.
— Ешь, ешь… Спросить тебя хочу, — намасливая гусиным пером очередной блин, говорила тетушка Анна. — Неужто, Васятка, сможешь и ты живого человека срубить?
Васятка испуганно заморгал круглыми глазами и положил надкусанный блин обратно в тарелку.
— Я и то могу, — подал свой голос Илюха, пытаясь вытащить из ножен густо смазанный клинок.
— Тебя только и не хватало. Васятка, отними у него шашку и положи на место, — напустилась тетушка.
— Дайте гостю поесть! — вмешалась мать. — Ешь, Вася, больше ешь. В сотне-то блинков не получишь…
— Господи, куда только берут таких мокрогубых? — сказала тетушка, когда Вася ушел. — Какой он казак? Ему мать все еще сама уши моет… Разве он может человека срубить? Телок телком… Чует мое сердце, снесут ему головушку…
Молодых казаков обучили наспех и влили в первый Оренбургский казачий полк белой гвардии.
Как-то ушел отец с утра и не приходил почти до самого вечера.
Когда вернулся, в избу не сразу зашел. В окошко видели, как он то к амбару пойдет, то назад вернется, то посреди двора остановится, словно потерял что…
— Трезвый вроде, — проговорила мать.
— А может, с Минькой что? — встревожилась Варька. Уж лучше бы она этого не говорила! Лицо матери стало белее муки.
Наконец отец вошел, ни на кого не глядя, вяло и нехотя сел на скамью. Долго потом гремел рукомойником. Вытер полотенцем руки, подошел к столу и достал из кармана косушку водки.
— Вроде не праздник… — Мать едва сдерживала слезы.
— От Маши я, от Ингиных. Беда у них.
— Да что ты, Ванюша!
— Казаков наших молодых — первый Оренбургский — большевики под Шарлыком прижали и в Салмыш-реку сбросили. Плыли, кто уж как мог. Вояки! Ну и не выплыли многие… Среди них и Васятка Ингин… За какого-то Дутова…
Отец поспешно вылил в рот водку, сутулясь, наклонил голову, продолжал:
— Маша чуть руки на себя не наложила…
Мать качнуло к печке. Илья успел подхватить ее и помог сесть на лавку.
Она не плакала, а зябко дрожала всем телом. Отец встал и насильно заставил ее выпить глоток водки. Мать вроде отошла маленько и трястись перестала, а Илюшку держала возле себя.
— Еще новость есть: Миколая Алексеева с Алексеем арестовали и на станцию увезли.
— Да ведь их и дома-то не было! — сказала мать.
— На хуторе или у знакомого мужика. Доказал кто-то…
— Что же им теперь будет?
— За большевиков считают… Добра не жди…
— Неужто и с ими лихо сделают? Да какие они большевики, господи?
— Большевики ли, кто ли. Не в том суть. Главное, казаков нет своих, заступиться некому.
Спать легли в тот вечер не ужиная и даже лампу не зажигали.
Жутко было без огня. Девчонкам все гробы мерещились. Их привозили на скрипучих телегах, запряженных ленивыми круторогими быками. Детей особенно поразила смерть Васятки Ингина. Ведь он совсем недавно катался с ними на салазках с крутой горки, сбегавшей прямо к Уралу. Дети перешептывались в темноте, жались друг к другу, словно цыплята, и долго не могли заснуть. Как всегда, летом все спали в больших сенях. Илюшку разбудили шум и беготня в кухонном коридоре. Поднял он от подушки голову и в полуоткрытую дверь увидел отца. Весь в белом, он держал лампу над головой. Тусклый свет выхватил темнолицую фигуру казака с лохматым клочком чуба под козырьком фуражки.
Лицо знакомое, свое, близкое, только усики растопыркой — чужие. Не то явь, не то сон тревожный… Свет померк. Голоса смолкли за кухонной дверью. Илюшка нашарил в темноте брючишки, надел — и туда. Только он за скобу взялся, а навстречу отец.
— Вскочил уж! Иди, иди, поцелуйся с братом. — Отец прямо-таки раскис от радости. Значит, не сон, коли Илюшку вдруг обнял и казенным запахом с ног до головы обдал неповторимый дух седельной кожи, дегтя, карболки и конского пота.