В кухне зажгли сразу две лампы и фитили открутили до отказа. Веселее стало в избе; в углу над столом засветилась икона, у печки радостно загудел в трубу большой семейный самовар. Высокая, статная, в белом платке Настя прилаживала на полотенце табунок яичек. Около стола хлопотала мать — она то калач начинала резать, то совала в руки Михаила полотенце, но тут же роняла его и снова обнимала сына и никак не могла выплакаться. Илюха занял свое любимое место на печке и украдкой вытирал слезы теплой старой варежкой.
Со двора вернулся отец. Он расседлал Мухорку и задал ему корм. Сел рядом с Михаилом. Закурили. Брат давно уже не прятался и курил вместе с отцом.
— Что же вы всей сотней снялись? — часто затягиваясь цигаркой, спросил отец.
— Не токмо мы одни…
— Кто же еще?
— Никольская сотня, подгорненцы, губерлинцы.
— Ну а дальше как? — допытывался отец нетерпеливо.
— От всех сотен послали выборных к командиру полка. Миколай-то Алексеевич — писарь четырех станиц.
Илюшка долго не мог уловить, о чем шла речь, и только под конец понял, что, узнав об аресте Амирхановых, казаки решили выручить их.
— Ну а командир как вас приголубил?
— Он не дурак, чтобы наперекор идти. Шутка сказать — четыре сотни!
— А если бы он вас прогнал, тогда что?
— Что тогда… Мы уж были наготове. Снялись бы…
— Куда бы вы подались?
— Нашли бы местечко…
— К большевикам, что ли?
— Что вы, папаша, все его пытаете? Поесть не даете… — вступилась Настя. Умница она была. Почуяла, что разговор круто загибается!.. Отец тоже вовремя спохватился. Поднял голову, зыркнул на Илюшку темными зенками и пригрозил:
— Смотри у меня, только пикни где!
— Мне-то что? — Илюха с обидой опустил голову и перекатился к трубе, но и оттуда слушал в оба уха.
— Время, тятя, наступило такое…
— Табак время. Бьют вас большевики.
— Пехота у них сильная. А мы не больно в охотку лезем…
— Кому охота! Вон под Салмышом полезли…
— Набрали сосунков и перетопили.
Вошла мать и позвала всех за стол. Илюшка тоже слез с печки. Брат подмигнул ему. Радостно было, что тебя за большого начинают считать…
— Как же с Амирхановыми? — прихлебывая из блюдечка чай, спрашивал отец.
— Разрешили взять на поруки. Поручилась вся сотня.
— Это вы дельно придумали.
— Свои же! И так столько крови, захлебнуться можно.
— Об чем разговор! Дома-то как ты очутился?
— Дядю Миколая с Алехой проводить вызвались, чтобы… Сейчас зверья всякого развелось, мало ли что может быть…
— Тоже верно. Своя охрана надежней. А как поступить с ними велено?
— Доставить сюда и сдать атаману под особый догляд…
— Значит, привезли в станицу?
— Мы что, дураки?
— И где же они теперь?
— В ауле, где-нибудь в степи…
— Вы что же, сами их переправили?
— От Никольской той стороной Урала шли. На хуторах простились.
— Умно, умно!.. Кто же у вас был самым главным умником?
— В сотне Алексей Глебов, а дорогой другой Алексей — Амирханов. Эх, в баньку бы!
— Что же молчал! Уж давно бы топилась, — укорил отец. — Ты домой-то надолго?
— Отпросились у сотника до утра.
— На вот тебе!
Разом все всполошились. Мать за ведра, Настя за коромысло, а Илюшка бегом кизяки таскать.
Рано утром брат уехал. Илья не провожал. Проспал.
8
Все лето дутовцы простояли под Оренбургом, а взять так и не смогли. Дальше Менового двора красные их не пустили, а зимой погнали без остановки к Орску, потом к Троицку и еще куда-то дальше. Отца тоже угнали, и он второй месяц где-то скитался с отступающими обозами. Однако подвод все равно не хватало. Белые вынуждены были бросить много снарядов, патронов и военного снаряжения. Чтобы удирать налегке, ящики с боеприпасами спускали ночью в нарочно пробитые на Урале проруби и засыпали снегом. Мальчишки об этой проделке тихонько разнюхали и потом воспользовались на свой лад…
Вся зима была какая-то суматошная, наполненная бог знает какими слухами про большевиков. Илья не верил этому и начал «отбиваться», как говорили про него, «от рук». Пока отец был дома, он продолжал ходить в школу и много читал. За зиму он заметно повзрослел и окончательно возненавидел повседневные дела по хозяйству. Делал все не так, огрызался, когда упрекали в нерадивости, вызывая со стороны отца жестокий и беспощадный гнев.
Так продолжалось до половины зимы, пока отца не взяли возчиком на подводы и не ранили брата Михаила. Три дня дома выли, как по покойнику, больше всего оттого, что остались одни женщины — восемь юбок — и один Илюха. Со школой пришлось распроститься.