Вот тебе раз! Дети так были напичканы разными байками, что не знали, чему и верить. Однако вот она, Раечка, живая, невредимая, с ямочками на щеках. Девчонки мокроглазые вешались ей на шею и целовали эти самые ямочки. Илье она нравилась, и он готов был стать ее рыцарем.
— А я давно чуял, что это брехня, — сказал не очень разговорчивый Куприян.
— Почему же молчали? Боялись, что сочтут за большевика?
— Я солдат. Чего мне бояться? Могли подумать, что гостей выпроваживаю…
— Спасибо вам, миленький, добренький Куприяныч! А большевики, ей-богу, народ славный! У нас один на квартире стоял, и не такой уж молоденький, так он ведра не давал взять в руки. Чуть что, бежит на Урал. Попробуй дай коромысло кому-нибудь из наших усачей! Да что там, господи! Словечка плохого не услышишь от них. Один комиссарик все меня с собой звал… Вот те крест, чуть-чуть не уехала!
— Раиса! Ну что ты такое городишь? — вмешалась золовка ее Галя, самая старшая и некрасивая.
— Не горожу, а душеньку свою открываю. Ах, что с тобой говорить! Давайте-ка, беглецы несчастные, лучше собирайтесь живехонько. Эх, девчоночки, разбитые гребеночки, я такое пережила, такое!
Она говорила настолько убежденно и искренне, что Илье захотелось домой. Потихоньку он взял Раечку за руку.
— Ну что, миленький? — спросила она по-матерински.
— На чем же, тетя Раиса, домой мы поедем?
— На моих санишках! Там у меня полно сена и кошма большая. Я нарочно сани запрягла. Разве всех вас втиснешь в одну кошевку? Ничего. Уместимся за милую душу. А если начнем мерзнуть, пешочком наперегонки…
Раечка то вскакивала и начинала проворно собираться, то снова все швыряла куда ни попадя, принималась хохотать и тормошить девчат.
— Ты, Райка, стала какая-то верченая. Комиссара себе придумала… Надо же… — неторопливо собирая и связывая в узел свое барахлишко, ворчала золовка.
— Вовсе не выдумала, дурочка ты этакая! Он мою душу выпростал, душу!
Как комиссары «выпрастывают» души, Илья тогда еще не знал. Но душа сватьевой снохи была для него вся наружу — живая, веселая и, что особенно в ней привлекало, шальная маленько…
— Откудова он ее выпростал, твой комиссар? — спросила золовка.
— Из нашего казачьего навоза. Да собирайтесь вы, что ли, ради бога!
Во дворе Илья украдкой остановил Раечку и спросил на ухо:
— А сейчас у нас тут есть хоть один большевик?
— Мавлюмка, дружок твоего братца, вернулся… — Раечка отвела глаза.
— И что же он?
— Ничего… Раскрасавец такой, с красным бантом на папахе. Днем Советскую власть устанавливает, а ночью на скрипке играет на весь Татарский курмыш…
— И злой аль как?
— Чего ему злым-то быть? Он всегда был добрый и уважительный…
— А Нюрка тут все вздыхала, вздыхала… Говорят, все о нем маялась. Не надо было ее брать сюда…
— Болтай больше… Лучше к мамаше вон поедем. Извелась она по тебе.
— Правда, мать велела скорее ехать?
— Велела, родненький. Сено и солома кончаются, а в хлевах назему по колено. Ты теперь ведь у нас самый главный мужчина…
Она наклонилась и прижалась к его лбу румяной, душистой щекой.
Илюшка уже был возле саней, а девчонки все еще копошились в избе. Вчера вечером буран утих. Сугробов намело по самые ставни. Куприян притащил беремя купной из-под молотилки соломы, раструсил по всем саням и застелил серой кошмой. Все беглецы разместились в широких розвальнях. Закутанные в бараньи шубы девчонки сидели как клуши. Илья был за кучера. На сильном морозе снег скрипел под полозьями. За хутором дорога петляла вдоль речушки Ярташки. Плелись шагом по старому утреннему следу. Впереди по взгорьям круто пластался снег, угрюмо желтела высокая гора Гарляук. Несколько лет назад за этой горой у них была пашня. Илюшку тогда заставляли нянчить Настину девочку Кланьку.
Едут по занесенному снегом зимнику. Полозья поют. Хорошо бы никого не встретить, пока домой не приедут. Девчонки пробовали запеть песню, но не поется. Да и с чего петь-то? Каким бы ни был хорошим и обходительным Раечкин комиссар, а дети робеют все-таки… Ехали долго. Увидели станицу. С пригорка от часовни она заморгала сумеречными огнями. Высунув головы из бараньей шерсти, девчонки перекрестились.
10
Мать поджидала их возле ворот. Увидев ее, сестры кинулись навстречу, запричитали, заплакали. Илье невыносимо было их хлюпанье. Нытье и слезы до смерти надоели ему на хуторе. Сестры повисли у матери на шее, не дают ей и шагу сделать. Будто только они одни и есть на белом свете…