— Уж така головаста… помрет, поди… — говорили про нее старухи, которых привечала тетка Аннушка.
Илья не любил и боялся этих кликуш. Но они все же накаркали. Зиночку не уберегли и простудили. Гибель детей в те времена была обычным явлением. Сколотят, бывало, малюсенький гробик, закопают возле бабушки с дедушкой, сядут за поминальный обед, вздохнут и скажут: «Бог дал, бог и взял…»
11
Впервые после двух недель, прожитых на Ярташке, свой двор показался Илюшке чужим, неуютным, запущенным. Все было не так, как прежде: большие плетеные короба, в которых возили с гумна мякину, как-то почернели, обшарпались, талы на кольях частью поломались, расплелись и торчали, как рыбьи кости. Раньше на поветях возвышались аккуратно наметанные кладки зеленого лугового сена, припорошенного пухлым снежком, а теперь сиротливо ютилась клочковатая копешка. Амбарушки и хлев провалились в сугробы и обросли неряшливо выброшенным вместе с объедками навозом, да и сам дом, засыпанный снегом, сырыми бугорками золы, будто скукожился и стал меньше.
— Вот и ты уже вырос: хозяин, принимайся, сынок, за дело. Ты одна у нас теперче надежа, — проговорила мать и заплакала.
Ну что ж, надежа так надежа… Илюха надел полушубок, обмотался отцовским кушаком и вышел во двор. Взял железную лопатку котяхи подкалывать, оперся на черенок и встал посреди двора. Так всегда делал отец, прежде чем начать работу. Вспомнил, что надо варежки под кушак засунуть — тоже по-отцовски. В хлевах навозу было невпроворот. Последнее время его почти никто не убирал. Илюха понял, что одному ему вовек не осилить, вернулся в избу и тихонько заглянул в горницу. Простоволосые девчата в валенках на босу ногу со своими подружками, сбившись кучкой вокруг стола, хихикали над оставленными большевиками картинками, где был нарисован краснолицый солдат, выметавший огромной метлой пузатых попов и буржуев. И еще что-то про Анюту и Мавлюма судачили. Слегка прикрыв дверь, Илюшка прислушался. Он знал, что Мавлюм стал теперь в станице чуть ли не главным комиссаром. Воевал за красных, был ранен, приехал в станицу долечиваться и попутно помогал Советскую власть восстанавливать. Вчера вечером Настя и мать о чем-то таинственно перешептывались, вздыхали и ахали.
— Надо же, удумала такое… Кума Прасковья свалилась, как подкошенная, — говорила мать.
— С ума, что ли, спятила? — отвечала Настя.
Стоило Илюшке открыть дверь, как разговор сразу же прекратился. Ему нетрудно было догадаться, что разговор шел об Аннушке. После возвращения с Ярташки она в доме Никифоровых почему-то не появлялась.
Сейчас он стоял за дверью и слышал такое, что шапка сама на затылок сползла…
…После возвращения Мавлюма в Петровку в доме его отца по вечерам заиграла чудесная скрипка. Как Аннушка попала туда в гости, никто не знал. Девчонки говорили, что видели ее на Татарской поляне у старых ометов. Она стояла на закате в обнимку с Мавлюмом. А Мария и Шурка с новыми подружками, оказывается, в сумерки бегали под окна и сквозь закрытый ставень в щелочку подглядывали и видели, как Аннушка сидела на нарах ноги калачиком на подушке, пила из маленькой пиалы чай и, словно завороженная, слушала скрипку. Выяснилось, что ходила она туда каждый день. А позавчера и вовсе домой не вернулась. Аннушкина мать — тетка Прасковья — ночью глаз не сомкнула, ждала, ждала, шубенку за рукав — и средь ночи к Никифоровым. А у них уже и свет не горел. Постучалась к матери. Та вышла к ней в сени, узнав, в чем дело, руками всплеснула. Тоже накинула на себя пальто и вместе с Прасковьей пошла в Татарский курмыш. Там их на каждом шагу встречали злющие собаки и в домах ни одного огонька… Пришлось вернуться.
Рано утром, не чуя под собой ног, Прасковья отправилась на розыски дочери. День только занимался. Солнце еще пряталось за пещерной горой. Мычали коровы, в хлевах звенели подойники. Дымкой нависал над поветями январский мороз. На Урале гулко стучали пешни, подчищая проруби.
Аннушка знала, что мать придет, она караулила ее у окна и встретила в сенцах, пряча счастливый, чуть испуганный взгляд.
— Мы, мама, Мавлюм и я, — заговорила она сбивчиво. — Я вышла за него замуж, мама! Ты только не плачь, не надо! Слезами уж не поможешь…