На пароме они ездили, пока стояла в Урале большая вода. Когда она спадала, чуть ниже этой переправы строился мост на деньги общества. За проезд взималась плата — до пяти копеек за подводу. Станичное управление ставило караульщика, он же собирал деньги.
На ту сторону Урала дед с Илюхой попадали, когда спадала жара. Сначала они ехали тихим шагом по песку. Лысманка вместе с дугой нырял под ветки старого осокоря. Над спиной лошади вились слепни. Дед отпугивал их срезанной талиной. Кнут Лысманка не любил, и дед им почти не пользовался: помашет чуток и под козлы сунет. Тальники кончаются, начинается молодой корявый вязник и черемушник. Девки охапками ломают душистые цветы каждую весну, а он все растет и растет. В прибрежной полосе вязник запрещают рубить, но тайные порубки все же есть. Портят вязы и когда лыко дерут, из которого потом вьют путы для лошадей или немудрящую веревку плетут. Заметив свежие порубки, дед сердито ворчит:
— Эко вражина, нашел, где топором баловаться. Пымать бы охальника!
Вязник и дупластые ветлы густо растут по берегу старого Урала. Теперь река течет по новому руслу — ближе к станице — и уже начинает подмывать яр и ближайшие дома. Дед косит в кустах на старом Урале. Тут трава ничейная. Ее выкашивают на подкормку, кто сколько может. Здесь тоже густо растут тальники, а еще гуще ежевика. Весной можно найти кустики поемного лука — сочного, вкусного, а в ухе или в пирогах с яйцами еще вкуснее. Дед хорошо знает, где растет лук и самые лучшие кулижки травы. Останавливается и выбирает местечко, как лучше подъехать, чтобы было где лошадь привязать… Был случай, когда дедушка, не привязав Лысманку, ушел косить. Илья тогда был совсем еще маленький. Коню надоело стоять, а может, слепни стали одолевать. Он не вытерпел и побежал, аж колеса по кочкам подпрыгивали. Дедушка бросил литовку и за ним, а Илюшка с ревом за дедом. Выскочили они на берег, а конь-то прямо с тарантасом в реку — запомнил брод. Невдомек Лысманке, что вода в июне еще большая, глубокая.
Дедушка быстро разул сапоги, шаровары стянул, ножик в зубы и в воду бросился. А Лысманка то окунется вместе с дугой, то опять выныривает. С противоположной стороны казаки и ребятишки кричать начали, кто-то разделся и навстречу кинулся. Дед подплыл к лошади, обрезал гужи, освободил от оглоблей и, ухватившись за гриву, выплыл вместе с конем. Было тогда Никифору Ивановичу то ли 88, то ли 89 лет. За всю свою долгую жизнь он ничем не болел, а через пять лет помер от желтухи.
Это был первый в сознании Илюшки уход из жизни близкого, дорогого ему человека. Смерть деда так потрясла мальчика, что пришлось увести его на время к тетке Маше, отцовской сестре. Там же жила его крестная Манечка: молодая, круглощекая, с синими, сияющими глазами женщина, она бойко плясала на свадьбах и хорошо умела петь веселые и грустные казачьи песни. Муж ее — Илюшкин двоюродный брат Николай — был тихий, смиреннейший казак, которым крестная командовала, как хотела. Рос у них сын Васятка, славный добрый парень, намного старше Илюшки.
Привели Илюшку домой уже после похорон. Ему запомнилась панихидная в доме тишина, унылые стены, пропахшие ладаном и богородской травой. Тетушки Маша и Аннушка, а с ними еще какие-то старухи в черных салопах жгли по вечерам свечи, размашисто крестились и шумно вздыхали, с опаской поглядывая на хмурого, нетрезвого отца. Выпивши, он был куражлив, иногда буен — этого Илюха боялся до смерти. Теперь его побаивались не только хмельного, но и как главного в доме хозяина.
Илюшка ходил как неприкаянный. Сестры мало его интересовали. Беременная мать была целиком занята хозяйством. Жизнь ей отмеряла больше тревог, чем радостей. Почувствовав себя полновластным хозяином, отец придирался по всякому поводу. Единственно, кто его не боялся — это тетушка Анна. Однажды, затаившись в сенях, Илюшка случайно подслушал такой разговор:
— Ты чего это, Иван, басурманничаешь? — спросила тетка.
Отец ответил не сразу, закашлялся. В открытую дверь густо шел табачный дым.
— Что это за слова, Анна? — спросил наконец отец.
— Тятя еще не остыл, а ты уж всю горницу и божницу табачищем прокоптил…
— Ну, ладно. Помолчи лучше…
— А чего я буду молчать? Был бы жив тятя… — тетушка заплакала. Илюху тоже душили слезы. — Еще ладан не выветрился, а ты куришь, сквернословишь да водку глушишь! Анюту измучил!