— Я же вчерась видел его… — бормотал Илюшка. Вчера вечером он встретил Мавлюма, когда гнал с водопоя скотину. Мавлюм вел в поводу своего поджарого, темно-гнедого, под седлом, коня. Остановив Илюшку, посмеялся над тем, как ломал его пики, весело улыбаясь, спросил:
— Ничего больше не вытащил?
— Нет, — ответил Илья. После женитьбы на Аннушке Илюшка в душе считал Мавлюма своим человеком, да и с Михаилом они дружили. А воевать угодили поврозь — один за красных, а другой попал к Дутову.
— Увидишь брата своего Мишку, скажи ему, что он дурак большой…
— То было вчерась… Заехал Мавлюмушка к Анютке своей проститься, а они его, наверное, подкараулили…
— Кто, кто? — Илюшка схватил брошенный матерью ухват и швырнул под печку.
— А я почем знаю? Кто? Кто?.. Ты чего пристаешь, как банный лист? И все-то ему надо знать, унюхать своим носом… Ну что за парень, господи! Мотри, ишо не брякни где… Мало льется кругом людской кровушки…
Брякай не брякай… Илюшке до смерти жаль было всех: Мавлюма, Настю, раненого Михаила, но пуще всех Аннушку. На его глазах она невестилась, примеряла перед зеркалом всякие ленточки, бантики… «Кто ее теперь возьмет замуж, да еще и с прибавочкой?» — думал Илюшка. Ведь полезут же в башку мысли, как всегда некстати и не к месту. Хоть сапогом топчи их или вон тем пестом выколачивай… «Было бы годов чуть побольше, женился бы сам и ни на кого бы не поглядел. А ребенка полюбил бы как своего родного. Брал бы его с собой на пашню, за травой, на рыбалку. Не испугалась же Аннушка, ушла в Татарский курмыш — смелая и не такая злющая, как сестра Мария…»
— Ты, Илюшка, никуда не уходи из дому, — приказала мать, прервав его размышления о жизни.
Строго поджав бескровные губы, она долго и молча сидела на лавке, потом поднялась, поправила на голове пуховый платок, решительно проговорила:
— За Мухоркой пойду. А потом к Аннушке…
— Одна пойдете? — спросила Настя.
— Его вон возьму, — кивая на Илюшку, сказала мать. — Собирайся живо!
Какие тут сборы. Пока он застегивал полушубок, девчонки подступили к матери и захныкали.
— Мы тоже с тобой…
— Ишо чего.
— Мы все как заревем!..
— Обойдется без вашего реву. За своим добром иду. К Аннушке пойдем все вместе, там нареветесь…
Никогда Илья не видел мать такой суровой и решительной. Все заботы теперь легли на ее плечи — дом, семья, больной отец.
— Заберем, да и все, — выходя из дому, храбрился Илья, хотя на душе было пасмурно.
Апрельское утро было сырым, прохладным. В весенней дымке солнце казалось тусклым и плохо грело. Перешагивая через грязные от навоза ручейки, бегущие под звонким ноздреватым ледком, шли по Большой улице мимо многочисленных захлестанных обозных саней, с которых незнакомые казаки в желтых, помятых за спиной башлыках перекладывали в телеги мешки и казенные ящики. Почти в каждом дворе за плетнями стояли военные кони. Помахивая подвязанными хвостами, они жадно поедали навалом сброшенное с поветей сено и не столько съедали, сколько стаптывали. Кони гулко фыркали — то ли от усталости, то ли от едкого кизячного дыма, лениво сползающего с почерневших крыш. За окнами билась тоскливо-протяжная казачья песня. По стеклам сочились мутные весенние слезы…
Крытый жестью, покрашенный зеленой краской огромный полубояровский дом был обнесен палисадом и стоял на другом конце станицы вторым от края. Двустворчатые ворота были распахнуты настежь. Илюшка с матерью прошли под тесовым козырьком и очутились во дворе, заставленном телегами и санями.
У крыльца их встретил сам хозяин — губастый, широкобородый Ерофей. Он почтительно поздоровался с Анной Степановной. Поговорив о том о сем, главным образом о здоровье отца, спросил:
— Поди, на свою лошадь поглядеть пришли?
— Да ведь, Ерофей Александрыч, не то что глядеть… Это уж само собой, свое кровное… — Мать заморгала глазами и отвернулась.
— Что и говорить! — вздохнул Ерофей.
— Ты хоть покажи, Ерофей Александрыч, где он стоит-то? — Мать беспомощно озиралась по сторонам.
Илюшка тоже шарил глазами по всем углам.
— Тут он, в сарае стоит. Тощой уж больно…
— Ничего, поправим, — ответила мать и, выпростав руки из рукавов старой шубы, нетвердой, вихляющей походкой направилась к открытым дверям каменного сарая. Илюшка кинулся вперед и первым очутился у станка.
Мухорка стоял у кормушки и жевал овес. Мальчик обнял его за худую шею, уткнулся лицом в жесткую, взъерошенную шерсть и заплакал. Мать велит чумбур отвязать, а у него руки дрожат, будто чужие, никак не слушаются…