— Я думал, что ты меня не об этом спросишь, Миня, — сказал Илюшка.
— А об чем же? — Михаил медленно закручивал лиловую тесемочку на кисете.
— О Мавлюме, — тихо ответил Илюшка.
Михаил жадно затянулся табачным дымом и окинул Илюшку печальным, затуманенным взглядом. Он чувствовал, что брат не только вырос, но и поумнел. Михаил и раньше боялся его глубоких, черноватых, пронзительно чистых глаз, удивлялся его упрямству в частых и жестоких спорах со взрослыми. Били, наказывали за курение, а он брал табак и курил, запрещали по ночам читать, а он читал. Мог бросить лопату или метелку посреди хлева, обнять соху и о чем-то думать. Отмалчиваться перед повзрослевшим братишкой было невмоготу.
— От Насти все знаю, — заговорил Михаил. — Он сказал тебе, что я дурак?
— Сказал… И правильно сказал… Вместе ходили Дутова брать, дружили на фронте германском, а тут пошли врозь…
— Погнали же, как арестантов! Ты что, забыл, как стояли на площади под пулеметами?
— Помню. Мог бы и по дороге убежать… — Илья вертел цигарку выпачканными в земле пальцами.
— По дороге?.. Тоже нашел чего сказать… Одному?
— Зачем одному? Ты же не один такой был…
— Ваньке Малахову предложил, а потом и сам раскаялся!
— Он про тебя сказал, что ты у нас с фокусами… И плеткой все перед моим носом размахивал. Злой был. Я думал, стегнет за тебя…
— Он потом за мной ходил, как смерть! До ветру не отпускал одного. Прямо-то не говорил, что пулю пустит вдогонку, но видно было, как зенки бешено прищуривал… После с Васей Алтабаевым сговорились. Случай подходящий выпал, дозорными выскакали, спешились, в канавку залегли. Кони выстрелов испугались и назад, а мы поползли вперед. Обстреляли нас.
— Кто?
— Свои, конечно!.. Хорошо, что в плечо угодили, а не в спину. Навстречу к нам двое красноармейцев. Расспросили потом обо всем у комиссара. Меня в госпиталь, а Васе коня дали. Алеша Глебов приехал, растолковал, что и как. Он эскадроном командовал. Вася про Алешу все знал, а он про него… А через неделю Алтабаев ночью целую полусотню увел к красным.
— Иван в тебя стрелял? — допытывался Илюшка.
— Не знаю… Слушай, Илька, ты мне душу не береди. Мы и так ходим с ним и в землю глядим, словно примериваем: кому там первому лежать… Не суйся ты не в свои дела! Ты что, тоже большевиком стал?
— От такой каторжной жизни, Миня, в разбойники убежишь…
— Начитался?
— Насмотрелся… Поживи с тятей недельку, узнаешь… От его окриков на подловку хочется залезть и не вылазить… Кобылы пропали дедушкины, так он готов нас всех взнуздать. Да шут с ними, с кобылами, там люди от голода и тифа мрут, как мухи, а ему — кобылешки…
— Мрут люди — это, Илюха, верно. Да и батя наш после хвори стал похож на ошпаренного кипятком линя…
Здоровье отца на самом деле сильно пошатнулось. Он ссутулился, выглядел стариком, сердился и выходил из себя по любому поводу. Доставалось от него девчонкам, Насте, а больше всего Илюшке и матери. Мать старалась удержать отца от ненужных, пустяковых нападок и заступалась за детей. А дети постепенно отдалялись, ускользали из-под его влияния. Когда отец поправился, перед пахотой он наведался к своему другу Кодаргалею, у которого паслись в табуне остатки дедушкиного косяка. Теперь сохранилась лишь одна старая темно-гнедая кобыла с игреневым жеребенком.
— Куда же девались остальные? — спрашивал отец.
— Все брали — белые угоняли, красные тоже взяли одну. Не обманываю ведь… Ты меня хорошо знаешь…
— Верю.
Ивана Никифоровича это подкосило под самый корень. Он ходил мрачнее тучи. С каждым днем Илья отдалялся от него все больше и больше. Боясь стычек и побоев, он старался избегать отца, испытывая тягостное чувство неприязни и стыда. Дом с жестким, как ярмо, кастовым укладом становился постылым. Нарастало чувство протеста, искало выхода. Первым стал уходить из-под ига отцовской власти Михаил. Он начал возражать против отцовского властолюбия и открыто поговаривал о разделе. Илюшке же некуда было деваться, и он протестовал молча — продолжал красть отцовский табак и почти не таясь курил. Однажды в жаркую, душную летнюю ночь он подслушал разговор: двери в доме были распахнуты. Все спали в больших сенях, отец с матерью в горнице. От жары мать постелила на полу.
После очередного столкновения с отцом Илюшка лежал с открытыми глазами и обдумывал, как убежать из дому и начать новую жизнь. Сладостно и страшно было думать об этом. В сонной тишине он отчетливо слышал каждое слово.
— В кого он такой уродился? — говорил отец.