Ветер дул сырой, промозглый. Из приставленных к телеге ветрениц и остатков сена с остожья соорудили затишку и укрылись в ней. Было голодно — попробовали есть мякоть из корня ситника-камыша. Он был сладковатый, пах тиной. Отец достал из мешка холодную картошку в мундире и две ржаные лепешки.
— Поговорить с тобой хочу последний раз, — расстилая на сухом сене мешок и раскладывая еду, начал Иван Никифорович.
Илья молчал.
— Ты почему молчишь? — Отец сдвинул папаху на затылок и прислонился спиной к заднему колесу.
Ветер, все круче завывая, тормошил клочья сена.
— Нечего тебе сказать?.. — Отец разломил лепешку на несколько кусков, один кинул в рот. Широким рукавом желтого армяка смахнул застрявшие в бороде крошки. — Слов нет, ты грамотей и голова башковитая, пишешь стишки, читаешь. А к остальным делам нет у тебя никакого радения. Живешь ты в доме, будто чужой…
Илья сидел с опущенной головой, крошил лепешку. Есть ему расхотелось.
— Разве я не для тебя стараюсь? Разве не тебе достанется все мое добро? Но можно ли тебе все это оставить?
Илья еще ниже опустил голову, всем своим видом соглашаясь, что ему никакого добра оставлять нельзя… Отец мог работать, как двужильный, а для Ильи выезд в поле — будь это весенняя пахота, сенокос, жнитво или молотьба, которую он когда-то любил, — хуже каторги. Беда была и в том, что всякий раз, куда бы отец ни собирался ехать, с раннего утра беленился, бранил всех, кто попадался под руку, за каждую мелочишку. За всякий пустячный промах мог наградить затрещиной, да какой!.. Ему казалось, что все, начиная с матери и кончая Ильей, делали ему наперекор и ничем не могли угодить. Чаще всех козлом отпущения был Илюшка.
— Как, дармоед, вожжи смотал? — раздавался на весь двор его окрик.
Вожжи Илюшка прибирал еще неделю тому назад, но, видимо, не сумел сложить их колечко к колечку.
— Где калачи? Чиляк с кислым молоком? Ну погодите, лодыри.
Илья и Шурка метались, не зная, что делать с калачами и чиляком. Не боялась отца одна Настя.
— Начинается… — язвительно говорила она, подходя к телеге с ворохом разной на плече одежды. — Будет теперь куражиться на весь белый свет. Что за свекор, господи!
Настя была справедлива и беспристрастна. Первые годы отец вроде стыдился снохи. Трудно было ему придираться к этой строгой, работящей молодухе — возможно, он чувствовал ее твердый, спокойный характер.
— Опять достанется вам на пашне, — говорила она.
И Илье с братом доставалось. Не так Михаилу, как младшему. Старший брат был защищен женитьбой, службой в армии, участием на войне. Илья же чувствовал себя бесправным и беззащитным. Родили, будто картуз купили и по отцовскому велению могли напяливать на любую башку… Его шпыняли на каждом шагу. В любой промашке видели подвох, злой умысел — ежели Илья ударял не того быка или в борозде делал огрех, на него замахивались кнутом, а то и чистиком.
С каждым годом Илья внутренне все больше и больше отдалялся от отца. Был рад, когда тот уходил куда-либо. Отец почувствовал это с первых же дней своего выздоровления и решил, что сын без него отбился от рук… Стало известно ему и про драмкружок, который возник при школе. Создал его Алеша Амирханов. Там они читали и репетировали пьесу Гоголя «Женитьба» и «Юбилей» Чехова.
— Ты, говорят, без меня какие-то комедии тут разыгрывал? — Слово «комедия» звучало так, будто сын человека зарезал. — Видишь, до чего довели тебя книжки… Ты даже комедиантом решил заделаться, — продолжал отец. — Пристало ли моему сыну перед людьми кривляться? Сроду этого не было в нашем казачьем роду! До чего дожил!.. Ну гляди, парень, я это комедиантство вышибу из тебя одним духом. Вся жизнь трещину дала, а у него комедь на уме! — Отец сердито плюнул на цигарку, бросил под ноги и затоптал сапогом. — Давай твою морду смотреть. Домой пора.
Илья обрадовался, спустился к протоке, потянув морду за крыло, почувствовал, как оно сильно затрепетало в руке. Карасей налезло чуть не полмешка.
«Жизнь дала трещину», — всю дорогу думал он над словами отца и понял их смысл только позднее. Весной сыграли свадьбу Марии и Степана Вахмистрова. Свадьба была не очень веселой. В станицу все чаще и чаще привозили гробы с убитыми казаками. Прокатилась молва о больных тифом и даже холерой. Какое уж тут веселье! Семья уменьшилась, но все равно оставалось еще одиннадцать душ. И все-таки в доме что-то изменилось, как-то нарушился давно установленный уклад. Несмотря на угрозы родителя, Илья продолжал много читать. Не ладил отец и с Михаилом. Брат побывал на двух войнах. Вернулся с искалеченной рукой и вольными мыслями. Отец вольностей не терпел и с каждым днем становился все мрачней и мрачней. Чтобы не видеть этого, Михаил запирался в горнице и возился там со своими ребятишками.