Иногда отец не выдерживал, врывался в горницу, и начинался крик. Истошно плакали ребятишки. После скандала Михаил не выходил к общему семейному столу, обедал с женой и детьми у себя в горнице. Отсутствие внучат окончательно выбивало отца из колеи. Обеды в такие дни превращались в пытку. От одного угрюмого вида отца у Шурки тряслись руки и расплескивалась с ложки лапша.
— Как ешь, тетеха! — орал на нее отец. Шура совсем терялась и не могла попасть в рот ложкой…
К несчастью, таких дней было немало, и от необузданных вспышек отца всем становилось невмоготу…
14
Трещина в семье расширялась — больше всех это чувствовала мать. Она беспокойно металась от мужа к Михаилу, от Михаила к Насте, от Насти к остальным детям и внукам, что-то пыталась смягчить, кого-то с кем-то примирить, а сама в хлопотах и заботах после четырнадцати родов старела, увядала, гасла ее былая, неповторимая красота. У Илюшки ныло сердце, когда он видел, как сбегались морщинки возле ее добрых, усталых глаз. Больше всего на свете он боялся, что однажды вдруг лишится матери. В детях это, наверное, заложено от первого прикосновения к материнскому соску. Все ли берегут своих матерей?
Попытки матери заполнить образовавшуюся трещину ни к чему не привели. Все одним ударом разрушил сам же Иван Никифорович. Остальное сделала жизнь и ее беспощадное сокрушительное течение…
После троицына дня Никифоровы почти всей семьей выехали на сенокос. Домовничать осталась тетка Аннушка, Варька с Нюркой и двое маленьких — дети Михаила и Насти. Обильным разнотравьем славились приуральские гривы. Вскоре на обширных прогалинах между чилижником и курганчиками замаячили зеленые копны душистого сена. Ранним прохладным утром начали метать первый стог. Илюшка с Шуркой верхами на лошадях возили копны. Настя и мать подкапнивали. Михаил чувствовал себя совсем здоровым и вершил стог. Отец подавал, орудуя большими деревянными вилами. Он с утра был не в духе, отругал Михаила за то, что тот нарубил коротких ветрениц. Все началось с этого пустяка. Иван Никифорович так разгневался, что схватил топор и побежал рубить другой хворост…
— Ну и пускай папашенька побесится… Надоели его куражи, — сказала Настя.
Первые копны свезли без него. Вернулся он со связкой длинного чернотала под мышкой и сразу же закричал на Шурку, что она медленно порожняком возвращается. Он не принимал в расчет, что Шура не умела обращаться с конем.
— Ползешь, как муха после дождика! — корил ее отец.
В тот год, как на грех, буйно уродилась и вызрела дикая клубника. Крупные ягоды краснели на скошенных рядах, вялились на солнце целыми гроздьями, да и в чилижнике было ее полным-полно. Пока Илюшка подвозил копну к стогу, мать уходила в бобовники и собирала клубнику прямо в ведерко. Когда Илюха подъезжал, мать угощала его душистыми ягодами. Однако с каждым разом дальних копен становилось все меньше, а расстояние от ягодного бобовника все увеличивалось. А Илюшка, после того как отец отругал Шурку, скакал к новой копне галопом, и мать не всегда поспевала вернуться. Приходилось поджидать ее с ягодами. Этого было достаточно, чтобы отец снова разгневался. На беду следующая копна, которую волочила Илюшкина лошадь, подрезалась на полпути. Отстегнув арканную петлю, Илюша заехал вновь, чтобы зацепить копешку. Иногда ему удавалось удачно обвести аркан, но на этот раз он промахнулся и срезал копешку наполовину. Мать увлеклась сбором ягод, ползая в кустарнике, не видела этого, зато Иван Никифорович ничего не проглядел. Размахивая черноталом, он подбежал к Илюшке, стащил его с лошади, вскочил на коня сам и помчался навстречу бежавшей матери. Михаил видел, как над ее головой взвилась ветреница. Мать упала рядом с копной. Скатившись с незавершенного стога, Михаил поднял железные трехрогие вилы и пошел на отца. Мать поднялась и тихо поплелась в направлении стана. В одной руке она держала ведерко с ягодами, другой зажала рассеченную бровь.
— Запорю зверя! — надвигаясь на отца, прохрипел Михаил. На побелевшие глаза его свисал светлый чуб, припорошенный сенной трухой.
— Брось вилы! — задирая морду тяжело дышащего коня, крикнул отец.
— Изверг! Мучитель! Думаешь, нет на тебя управы? Забыл, какие теперь времена!
Страшные, непонятные для отца слова слетели с языка старшего сына, а младший стоял в сторонке и смотрел на них темными, непокорными глазами.