Зимние вечера длинные, керосину в школе много. Как секретарь, теперь уже волисполкома, Алеша распорядился, чтобы привезли целую бочку. Можно и беседу прослушать, о боге поспорить, прочитать вслух новую пьесу. Каждое воскресенье показывали новый спектакль. Заправлял всем по-прежнему неутомимый большевик Алеша — единственный в станице большевик — и трое комсомольцев. Ячейка была создана как-то внезапно. Тогда наезжало в станицу немало всяких представителей. По привычке всех их звали комиссарами. Однажды вечером на одну из репетиций пришел Ефим Павлович, привел с собою молодого парня в очках и объявил, что прибыл агитатор. Парень провел беседу о Коммунистическом союзе молодежи.
После выступления агитатора был составлен список вступающих в РКСМ.
— Иван Серебряков, бери ручку и пиши, — сказал Алексей Николаевич.
Иван послушно сел за учительский стол, открыл тетрадку, куда он записывал все сыгранные роли, обмакнул в непроливашку перо.
— Пиши, — диктовал Алеша торжественно. — Пиши, Ваня:
Протокол № 1 Петровской ячейки РКСМ того же района.
СЛУШАЛИ:
1. Об организации ячейки РКСМ.
2. Текущие дела.
ПОСТАНОВИЛИ: Создать в станице Петровской ячейку РКСМ. Просить уездный комитет утвердить членами Российского Коммунистического союза молодежи следующих товарищей:
1. Петрова Федора Андреевича.
2. Серебрякова Ивана Ивановича.
3. Никифорова Илью Ивановича.
Избрать секретарем Ивана Серебрякова.
Иван писал, а Илюшка заглядывал ему через плечо. Это был первый в жизни протокол, и слова с л у ш а л и и п о с т а н о в и л и вызывали трепет. Возбужденный Илья усвоил одно, что теперь он сам вроде большевик. На душе было радостно и страшновато…
По дороге к дому он спросил у Ивана:
— Значит, Ваня, и мы теперь большевики?
— До большевиков у нас еще кишка тонка. — Прихрамывая, Ваня шагал рядом, суровый и задумчивый. Серебряковы жили от Ильи неподалеку, в узеньком скотопрогонном переулке. У поворота домой Иван остановился, придержав Илюху за руку, сказал:
— Ты гляди, большевик, дома не проговорись, куда мы с тобой записались…
Именно эта мысль и Илье не давала покоя. Он знал, что родные не одобрят его нового комсомольского звания, а тем более отец.
— Сколько же мы будем скрывать?
— Столько, сколько надо. Покамест будем жить тайно.
— Вроде подпольщиков, что ли?
— Да нет… Нам надо учиться. Вот что.
Еще бы! Илюшка думал о занятиях в школе, как о самом чудесном минувшем времени, бранил себя, что не всегда был прилежным учеником.
— Будем больше читать книг новых, пьесы разыгрывать чаще.
Первое время вся работа ячейки к этому и сводилась. Начали ставить пьесы Островского. Они были созвучны казачьему домострою, выворачивали наизнанку весь уродливый, деспотичный быт. Длинные монологи сокращали, чтобы облегчить постановку. Учились декламации, пели хором новые, революционные песни.
Однажды в разгар репетиции вошла закутанная в пуховый платок Илюшкина сестра Мария. Остановилась у порога и поманила брата пальцем.
Илюшка медленно и неохотно подошел. Визит сестры ничего хорошего не сулил.
— Выйдем на час? — сказала она.
«Может, с Михаилом что-нибудь?» — подумал Илюшка. Брат воевал в Красной Армии на Украине. Они гонялись за какой-то бандой. «А может, отец узнал про комсомольские дела?»
Сестра его опередила.
— Ты тут песни распеваешь, а дома мать помирает.
Мария, как всегда, была суховата и беспощадна в словах. Илюшка знал, что мать больна, отца дома не было. Он полагал, что мать просто прихворнула немножко. Это обычное дело в семье — полежит несколько деньков, попарится в бане да и встанет как ни в чем не бывало. Неделю тому назад она возила на маслобойку несколько мешков семечек и вернулась с бочонком подсолнечного масла. Илья тогда встретил ее у ворот, принял из продрогших рук вожжи. В длинном, черной дубки, тулупе она с трудом вылезла из саней, отряхнулась от налипшего снега и проговорила глухим, осипшим голосом:
— Захворала я, сынок, совсем….
В сенях Илюшка развязал на спине концы ее пухового платка, помог снять шубу.
— Видишь, щеки-то какие… — Она прислонилась к его лицу горячей щекой. — Не знаешь, когда приедет отец?
— Нет. Говорят, больно завозно.
Отец вторую неделю сидел на реке Кураганке на мельнице и ждал очереди, чтобы смолоть зерно.