— Сбегай-ка, родимый, за Иваном Васильевичем, — попросила мать.
Иван Тювильдин был казачьим фельдшером. Тугой на уши, заядлый курильщик, он долго укладывал в старую кожаную сумку свои инструменты, дымил козьей ножкой и кашлял, как из бочки. Шел не спеша.
Что он слышал, когда прислонялся к больному своим глухим ухом?
Подержав за руку, заключил:
— Инфлюэнца.
Пациенты переиначивали это замысловатое слово на свой лад:
— Лихоманка…
Иван Васильевич давал порошки, значение которых было известно только ему одному… Если у больного был жар, «прописывал» на лоб намоченную в холодной воде тряпку; если знобило — горячую баню. Как он лечил мать, Илюшка не знал. Она лежала на кровати в боковушке передней горницы, где умер дед Никифор. Детей туда не пускали. Когда Илья с Марией пришли, мать уже лежала на полу. Говорила с трудом, хрипло, знаками велела позвать детей, перекрестила каждого, потом отвернулась к стене и еще тяжелей задышала.
Всю ночь никто не спал. Рано утром тетушка Анна, повязанная черной шалью, и Настя с распухшими от слез глазами снова повели детей в горницу.
Мать уже лежала в переднем углу на лавке, закрытая до подбородка чем-то белым. Лицо ее было спокойно, а плотно сжатые губы еще сохраняли живую, трепетную теплоту. Ощущение этой последней материнской теплоты он сохранил на всю жизнь. Оглушенный звуками рыдающих, он незаметно вышел и очутился в коровьем хлеву. Коровы тоскливо замычали. Он машинально взял вилы и бросил им несколько навильников сена. То, чего он боялся с самого раннего детства, свершилось. Хлев. Коровы. Соха, обтертая до светлой гладкости коровьей шерстью, и он — один во всем мире со своим страшным, внезапно поразившим его горем. Он, наверное, громко плакал, в дверях появилась соседка. Это была женщина одних лет с матерью. С ее сыном Илюшка учился в школе. Она стала утешать его, говорила какие-то добрые, жалостливые слова, от которых еще громче хотелось плакать. Здесь, в коровнике, и нашел их отец. Опустив непокрытую голову с мокрым от слез лицом, Иван Никифорович стоял в дверях, сжимая в руках папаху.
— Нет у нас больше матери, — дрожащим голосом сказал он. Он хотел еще что-то сказать сыну, но не смог, часто заморгал и отвернулся. Лицо его показалось Илье до жути чужим, почерневшим.
— Как будем жить-то без матери, а? — спросил он наконец, ударяя себя по сморщенному лицу папахой.
Илья не знал, как они будут жить без матери. В памяти вдруг всплывал стог сена, черноталовая ветреница, свистящая при взмахе отца, и мать, уходящая к далекому стану с рассеченной бровью…
Последний раз Илюшка прощался с матерью в церкви. Кругом горели свечи. Он снова поцеловал ее, но губы уже не отдавали прежнего трепетного тепла…
После похорон матери девчонок на время взяли к себе сестры Ивана Никифоровича.
Илюшка пока оставался дома под крылышком тетушки Анны. Она хоть и не могла заменить ему мать, но в ее заботах он очень нуждался. Насте было не до сирот. На ее плечи легли все домашние дела, да и свои двое малышей отнимали время. Вскоре Илюшку взял к себе учеником делопроизводителя Алеша Амирханов и этим круто повернул его судьбу. Приближался голодный 1921 год. Уже с осени Настя перестала замешивать калачи и лишь по воскресеньям выпекала тоненькие шанежки, а потом исчезли и они. Если раньше она раскатывала для лапши большие — во весь стол — сочни из белой, просеянной на мелком сите муки, то теперь брала одну-две пригоршни простого размола, брызгала водичкой, растирала пальцами и бросала в кипящий котел. К середине зимы люди стали пухнуть с голоду, а к весне столько поумирало, что даже некому было рыть могилы. Мертвых складывали в бывший пожарный сарай. Прекратились спектакли, свернулась работа комсомольской ячейки. Ванюшка Серебряков, чтобы не умереть с голоду, уехал куда-то в Ташкент. Похоронив отца и дядю Алексея, умерших от сыпняка, в тот же край отправился и Санька Глебов с матерью. Волисполком в Петровке был упразднен. Алешу Амирханова перевели в уезд.
Захирела станица. Землю истощили сухие ветры, высохли все мелкие горные ручьи. Коров, которых не успели съесть, чтобы хоть как-то сохранить до весны, кормили снятой с крыш соломой, подвешивали к перекладинам на веревках.
Неслыханно тяжкое наступило время в эти два последних неурожайных года.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
1921 год унес много жизней. Как только весной чуть смягчилась, оттаяла земля, петровцы выкопали рядом с общим кладбищем большую продолговатую яму и захоронили в этой братской могиле русских и татар — земляков своих.