— Где это ты так, парень, разукрасился? — заливая раны на голове йодом, спросил фельдшер.
Илья рассказал.
— Придется тебе полежать, казачок, и не одну недельку… — сказал Иван Васильевич и, затянувшись махоркой, закашлялся.
Лежать Илья не стал. Несмотря на тяжесть в голове, распухшее лицо и кровоподтеки под глазами, Илья ежедневно бывал в поселковом Совете. Дело без него стояло. Малограмотный председатель мог только прикладывать к бумажкам печати. А казаки шли, кто за справкой, кто нес недоимку по страховке или налогу, а кто просто поглазеть на секретаря. Пряча ухмылки, любопытствовали:
— Где же ты, Илья Иваныч, мог так напороться?
— Бодал перила на мосту… — Илья низко клонил голову к столу, продолжая писать.
— Значит, шибко ты у нас рогатый…
— Подойди, пощупай…
— Дык мы и сами с глазами!..
Крутились возле стола и задавали каверзные вопросы полубояровские подпевалы. Илье нетрудно было догадаться, что не случайно он вылетел из седла. С каждым днем он ожесточался все больше, но доказать, кто его бил, ничем не мог. Происшествие обсуждали в ячейке и тоже примерно догадывались, чьих это рук дело, но ведь догадки к делу не подошьешь. В милицию Илья сообщать не стал, а подробно написал секретарю волкома партии Ефиму Павловичу Бабичу и Алеше Амирханову.
С нетерпением ждал он ответа от Алексея Николаевича Амирханова, но вместо письма получил телеграмму о его смерти. После похорон матери это была самая тяжелая для Ильи потеря. Совсем молодым ушел из жизни его учитель и друг. Трудно будет без него…
Внезапно приехал на побывку Санька Глебов. В голодные 1920—1921 годы, похоронив отца, Санька с матерью уехали в Актюбинск. Мать работала там в военном учреждении, а Санька стал курсантом кавалерийского училища. Приезд друга детства так был кстати.
Вечером, закончив в Совете все дела, Илья решил сходить на квартиру, привести себя в порядок, переодеться, а потом уж в полном параде пойти к другу.
На улице было пасмурно. По переулку свирепо дул сырой, знобкий осенний ветер. Над мокрыми крышами густо плыли лохматые облака. Где-то совсем близко за малаховским плетнем лениво гавкала собачонка. Парочка вывернулась из-за угла так внезапно, что Илья невольно отпрянул и прижался к простенку между плетнем и углом дома.
Высокий военный в длинной, до самых шпор, шинели, с яркой звездой на буденновском шлеме вел под руку Машу Ганчину. Саньку Глебова трудно было узнать.
У Ильи ноги стали какими-то ватными. А Санька с Машей так весело и увлеченно разговаривали, что ничего не замечали вокруг. Не заметили они и Илюшку, который еле стоял на ногах. Ему тошно было идти на квартиру, не хотелось видеть хозяйку — тетку Пелагею.
Последние дни она то молчала, то донимала Илью вопросами: будет ли у них в станице коммуна или общая артель? Сгонят ли всю скотину на один двор и как будут с нею управляться? Отберут ли всех коров с овцами или кое-что оставят для прокормления, хотя бы таких, как он, Илья… Словно испытывая терпение жильца, тоном проповедницы говорила:
— Конец миру, конец!..
В станице ходило столько разных слухов о предстоящих переменах, что Илье не хотелось тратить слова попусту.
— Чо завальню-то обтираешь, секлетарь? — Пелагея возникла перед Ильей как изваяние. Крупная ростом, в старом, линялом мужском пиджаке, покрытая пестрой поношенной шалью. — Аль выпил после драки? — Пелагея сноровисто, с привычной ловкостью грызла крепкими зубами тыквенные семечки.
— Кажется, я говорил вам, и не раз…