— Ты вьешь свою веревочку, а люди бают другое, — перебила его хозяйка.
— Ничего я не вью… — Илье было не до разговоров. Перед глазами маячила удаляющаяся фигура Саньки Глебова.
— Вьешь, токо крепко ли? — наседала она. Но, видя, что жилец как-то размяк, перевела разговор на другое, не подозревая, какую причиняет ему боль.
— Жениха с невестой проздравил?
— Жениха? Какого жениха? — Илья не сразу понял, о ком идет речь.
— Саня Глебов, крестник мой, токо што были у меня с Машей. Вчера сговорились. Я благословила крестника, хоть и безбожник он, а все равно пара хорошая. — Пелагея говорила, точно клинья вбивала в голову.
«Саня Глебов — жених Маши?» Покачиваясь, Илья жевал распухшими губами незажженную папиросу.
— Не дознался еще, кто это тебя так раскостерил?
Илья отрицательно покачал головой.
— Пойдем в дом, чо ли? Мне с тобой сурьезно поговорить надо.
Пелагея вытащила из печки горшок молока и поставила на стол. Илья налил чашку, отпил и закурил.
— Сядь к порогу и дыми в сени. — Хозяйка не выносила запаха табака.
Зазвонили к вечерней. Стопудовый колокол бухал редко, с протяжной заунывностью. Пелагея повернулась к переднему углу, истово перекрестилась, подошла к печке и, нашарив в печурке спички, зажгла лампадку. Тощенький язычок пламени осветил скорбные лики икон.
В ожидании «сурьезного разговора» Илья сидел на табуретке у порога. Ему хотелось скорей поговорить и лечь в постель.
— Не дознался про драчунов-то? — Пелагея сняла пиджак, встряхнула его и повесила на гвоздь. Оправив длинную кофту цвета высохшей картофельной ботвы, встала спиной к печке.
Закрыв глаза, Илья не ответил, а только пожал плечами, понимая, что эта властная старуха пытает его неспроста.
— Подозреваешь кого?
От гнева у него задрожали колени. Он чувствовал, что она знает все, а спрашивает.
— Ну, допустим, дознаешься…
— И дознаюсь, дознаюсь! Непременно дознаюсь. И пусть, Пелагея Васильевна, не ждут никакого милосердия.
— А ты, милый, не ярись больно-то, меня, старуху, послушай. Подумай, как жить дальше, на себя оглянись…
— И так хожу и оглядываюсь на каждом шагу…
— Я не про эту твою оглядку речь веду…
— А про какую же, Пелагея Васильевна?
— Про такую, что ты сейчас мотаешься промеж казаков, как дикий подсолнух на меже…
«Вот куда завернула Пелагеюшка». Пела она, конечно, не со своего голоса. Илья это хорошо понимал.
— Подсолнух, Пелагея Васильевна, всегда тянется к солнцу. Плохо ли это?
— Мотри, Илья, как бы ветром головку не раскачало да семена галки не поклевали…
— Вы о чем это, Пелагея Васильевна? — Илья делал вид, что не понимает ее слов. Ему хотелось вызвать хозяйку на откровенность.
Она посмотрела на него и спросила сурово:
— Вы, комсомолы, начали с песен, а чем кончаете?
— Чем же? — Илья замер от напряжения.
— Разбитыми губами…
— Заживут наши губы, Пелагея Васильевна, заживут…
— А то, что на родителя оружие поднял, это, думаешь, заживет? Не знала я! — Она вошла уже в раж и не могла сдержаться. — На днях, когда я за тебя вступилась, пожалела, Иван Никифорович рассказал мне… Это что же такое, господи! — Она молитвенно подняла руки и скрестила их на груди. — Да если бы мой Петька так на меня, я бы взяла ухват, топор схватила!
Илья прошел от порога к столу и сел на лавку. Отхлебнул глоток топленого молока, вяло пожевал жестковатую, тягучую пенку. Он цепко улавливал каждое слово хозяйки.
— Если ты уж перед отцом начал махать оружием, чо же будет с нами, когда подчистую начнете из сусеков подметать? Выгребете до последнего зернышка, а потом в коммуну погоните? Нет уж, меня туда вы и медом не заманите! Да кто вы такие есть-то? Ты да Ванька хромоногий с Федькой Петровым, с Нюшкой, с этой басурманской потаскухой в кумпании, да голытьба вроде Саптарки-трубача, ну и еще десяток голоштанников из Татарского курмыша. Вот и все ваше войско, весь ахтив, как он у вас там называется. А казаков-то три с половиной сотни дворов. Хозяева, а не какие-нибудь шаромыжники на вислопузых клячах. Это все обчество! А обчество — сила, и не сломать вам его! Нет!
Чем больше она говорила, тем жестче становились ее глаза; они нацеливались из глубоких впадин, как две картечины. Все, что сейчас Пелагея думала, но не высказала до конца, было выражено в этих глазах.
— Придется тебе, Илья Иваныч, оставить мой дом. Ищи другой угол себе. Ступай к Нюшке. Она приветит. Вы с этой татарской подстилкой одним миром мазаны, — с ярой, неумолимой злобой заключила она.
Раньше Илья благоговел перед хозяйкой — ее внушительной осанкой, твердым характером, который казался ему верхом мудрости и благоразумия. Она единовластно атаманствовала над пятью тихими, послушными сыновьями, над их женами, внуками, владычествовала даже после того, как они постепенно отделялись и обзаводились своим хозяйством. Властвуя, она учитывала каждую копейку, пудовку зерна, клочок сена, распоряжалась круто, жестко. Теперь все это рушилось, ускользало куда-то — даже младший Петька стал безбоязненно хлопать дверью…