Соперничать с Аннушкой казачьим женам было нелегко — она и ростом взяла, и статью девичьей, и на собрание женское как-то пришла в красном делегатском платочке, первая с речью выскочила и за пуховую артель голос подала. За это приезжий уполномоченный в члены правления ее выдвинул, а комсомольцы поддержали.
Дом Никанора Иншакова стоял на той же улице, где жила и Аннушка, только наискосок немножко. Видно ей было, как он дрова колет, сено на поветь мечет, как его простоволосая Аганька растрепой на крыльцо выскакивает, помои выплескивает и ни за что ни про что ругает мужа. Аннушке всегда было жалко Никанора. Повезло же такой охалке!
Однажды терпение у Никанора лопнуло. Плюнул он да еще грабли швырнул вдогонку Аганьке, а сам коня за повод и на Урал тело от горячки охладить, заодно и коня помыть.
Под яром шумливо бежала вода, ворчала, спотыкаясь на перекатах. Лоснящийся круп гнедой лошади калило солнце. На тропинку неожиданно вышла Аннушка, поздоровалась:
— С горячим утречком, Никанор Василич!
— И тебя с тем же, шабренка. Как живешь-можешь?
— По-вдовьи, Никанор Василич…
— Сама себе хозяйка… Плохо ли?
— Вдова, как чужая бахча: кто ни пройдет, глазом окинет, а то и руку протянет…
— Богом данное, Нюша… — усмехнулся Никанор, и взгляд его провалился за Аннушкину пазуху. Он невольно сравнил умытую студеной водой Аннушку со своей женой, у которой и юбка висела кособоко, и кофта жеваная, с дыркой под мышкой.
— Спросить хочу, Никанор Василич.
— О чем? — Никанор погладил конскую шею.
— Не твои ли жерлички стоят на Старом ерике?
Кровь по всем Аннушкиным жилкам горячо сбегалась к лицу.
— Мои вроде. А что?
— Вечор я там морды ставила и видела, как на одной сом бился. Здоровущий. Поводок под корягу завел и дергает, дергает, аж вся коряга ходуном…
— Дык сняла бы!
— Чужое-то? Что вы!
— Для тебя не жалко… — Никанор покрутил светлый, холеный ус. — Ну, спасибочко тебе, Нюша, спасибо. Я мигом проскочу и живцов, кстати, сменю.
Никанор даже вечера не дождался, взнуздал гнедка, кинул на спину потник — и в тугай. Над прибрежным лесом неподвижно нависало полуденное солнце. По кустам пробегал ветерок и лениво рябил воду в плесе. Забыв закурить, метнулся к жерлице сома снимать. Однако все жерлицы были пусты, снулые живцы не тронуты, и коряги не потревожены.
— Наплела, холера непутевая! Ах ты… — Выругавшись вслух, Никанор достал спрятанную в кустах удочку и отправился живцов ловить. Пока ловил да на жерлицы насаживал, солнышко за тугай скатилось, жара схлынула, от шелестящего тальника тень на воду упала. Заиграла рыба. Одна так громко плеснулась за кустами на песчаной отмели, что Никанор вздрогнул.
«Надо туда жерличку перенести», — решил он и раздвинул тальник.
На отмели, по пояс в воде, спиной к нему стояла Аннушка в розовых лучах закатного солнца. Плечи крутые, талия рюмочкой. Было отчего обалдеть казаку. С минуту затаенно сидел он в кустах. Веточку тальниковую сломал и разминал непослушными пальцами. Голова гудела… Не вытерпев, крикнул не своим голосом:
— Нюшка, что, шалава, делаешь, а?
— Ой, Никанор Василич! — вскрикнула она и опустилась по шейку в воду.
— Никакого сома-то нет.
— Был! Вот тебе Христос, сидел! — Из воды торчала одна Аннушкина голова.
— Бес в тебе сидит… Ладно, выгоню я из тебя шайтана этого… — Никанор осмелел, понимая, что церемонию тут разводить ни к чему, добавил: — Вылезай поскорее, я тут потничок на траве расстелю. Позабавимся… — Никанор поднялся во весь рост и вышел из кустов.
— А ну сейчас же уйди, черт усатый! — гневно крикнула Аннушка. Сердце ее занялось острым, неугасимым стыдом. Никанор отошел. Аннушка быстро оделась, прыгнула в стоявшую за кустом лодку, подняла за кормой садок с карасями, взмахнула веслом и отплыла от берега.
— Куда же ты? — издали крикнул Никанор. Возглас его подхватила дремлющая река и проглотила, как щука живца.
И все же эта случайная встреча не стала тайной. На противоположной стороне, на Старом ерике, рыбачил Захар Недорезов, по прозвищу «Камгак»[3]. Он видел, как голышом купалась Нюшка, видел и Конку Иншакова, слышал его слова, ну и разблаговестил по всей станице с разными прибавлениями. Узнала об этом Агашка, схватила кол и все стекла в Аннушкиной избенке разом выхлестала, а ночью и ворота кто-то дегтем вымазал. Аннушка начисто соскребла половым костырем черный позор. А стекла вставил тот самый гололобый татарин, что ее с судачками с лодки высаживал. Аннушка помогала ему и как ни в чем не бывало тараторила по-татарски. Он слушал и качал бритой головой.