Шли годы. Менялись времена, и люди тоже. Аннушка первой примкнула к комбедовцам, ходила на собрания, активно участвовала в общественных делах, вызывая у бородачей бешеную ненависть.
Отослав к Аннушке девчонку с запиской, Илюшка с нетерпением стал ждать ответа. Ответ пришел быстро. Приплюснув к запотевшему стеклу и без того курносый носишко, девчонка крикнула:
— Приходить велела, да только скореича!
Сумерками, захватив вещи, Илья покинул дом Малаховых.
Сыро и безлюдно было на улице. Низко над самыми крышами нависали тучи, шел мелкий тихий дождь. Капли проникали за воротник пиджака, холодили шею. Идти по грязи в темноте было трудно. Чемодан и футляр с баяном казались непомерно тяжелыми. Нестерпимо болело все тело.
Аннушка встретила его у калитки.
— Илюшка! Здравствуй, родной! Я жду, жду… Идем же!
В кухне на столе стояла чуть привернутая лампа. В горнушке под котлом горели мелко наколотые чурки дров.
— Я пельмешков налепила. Сейчас быстренько в котел опущу.
— Не торопись. — Илья присел на лавку.
— Устал небось? Чать, вся шкура болит. Вот мироеды! Бирючья порода, беляки недобитые. Как они тебя! Ой, ей-ей! Вот и моего так же, паразиты дутовские! А чо меня не позвал? Я бы хоть гармонь пособила тащить. Вишь, и пальцы распухли. Играть в клубе, небось, теперь не скоро сможешь?
— Заживут.
— А чо с пальцами-то?
— Каблуками давили…
— О господи! Ну раздевайся. Пельмени быстро поспеют. Квасок у меня есть. — Аннушка сняла мужнину кожанку, стащила с головы желтый с синими каймами казачий башлык, бросила на закрытый кошмой сундук. — Ты чо, и вправду хочешь у меня поселиться? — прибирая за плечами волосы, спросила она.
Илья видел, как пытливо сузились ее карие глаза.
— Я же написал тебе… Только знаешь что…
— Что?
— Ты одинокая. Боюсь, начнут плести…
— Пусть плетут! Мне, Илюшка, бара берь[4]. Уж что только про меня не плели, да и сейчас не перестают… Я ихние охулки с шурпой хлебать не стану, выплесну, как помои грязные… У меня душа чистая. Понимаешь, годами меня Полубояровы с кизяками месили, как тряпку выполащивали, а Дунька поедом ела и сама же сегодня опять капусту рубить позвала! Пойду… К ним торговец, платошник, приехал. Погляжу, что ему понесут бабоньки…
Аннушка говорила, а руки ее то поварешкой в котле пельмени помешивали, то поленце в горнушку подкидывали, то калач белый резали. Лицо от огня стало пунцовым, глаза блестели.
Илья поел пельменей, запил крепким холодным квасом и быстро сомлел. Потянуло в сон.
Аннушка проворно сдернула с кровати белое, с кружевцами покрывало, взбила перину.
— Ты тут будешь спать, а я на сундуке. Если Колька, часом, приедет на побывку, на печку переберусь. Люблю спать за трубой, к вьюге прислушиваюсь, про степь думаю, про буран, про жись свою… Только и радости, когда Колюшка на побывку приезжает…
Хорошо было лежать в тепле, боль отхлынула, а еще теплее становилось от Аннушкиной воркотни.
— Ты про сына так говоришь, будто он у тебя не в школе учится, а в Красной Армии служит.
— Ничего. Придет время, и послужит. Небось вон какой вымахал.
— Пишет?
— Не шибко большой писарь. Черканет на листочке низкий поклон, когда у матери трешку попросить надо.
— Посылаешь, конечно?
— Посылаю, когда есть в портмонете…
— Я тебе завтра отдам за постой. Отошли ему, сколько там надо… Могу и вперед дать.
— Ишо чего! Я с тебя ничего брать не стану.
— Это почему же? Уплачу столько, сколько Пелагее платил.
— Сказала, ничего не возьму. — Пододвинув лампу на край стола, она принялась довязывать варежку.
— С чего это ты решила меня облагодетельствовать? Я ведь жалованье получаю.
— Думаешь, я забыла, как помог Кольку в учение пристроить? Шаманался бы с удочками да полными карманами бабок. Без отцов-то не очень с ними сладишь. И пшеничку на семена выписал, и сеять ездил.
— Не я один. Все мы — и комсомольцы и комбедовцы. А что бумаги выписывал, так это моя прямая обязанность. И не спорь со мной.
— Я не спорю. Спасибочко, Илюша. Тогда я тебе пуховые перчатки свяжу на память. Ты только пуху купи в артели.
— Ладно, куплю.
— Ну и хорошо. Вот только с харчами… Пшено и мука есть. Картошка в погребушке. Насчет мяса, так попервости овцу зарежу.
Умиротворенно действовала на Илью Аннушкина доброта. Словно во сне сидела она своя, близкая, домашняя.
— Мясо и муку я буду в потребиловке брать. Это уж, Нюра, моя забота.