Вольным движением руки, унизанной перстнями, она поправила вылезшие из-под тяжелой клетчатой шали темные волосы, смахнула набежавшие слезы и засмеялась. Вскинув головенку, засмеялся и малыш.
…Вскоре после голодного года в Петровской зимовал целый табор. Илюшке шел тогда шестнадцатый год. Большеглазая, бедовая Мотька с крупными бусами, обвитыми вокруг тонкой смуглой шеи, подобрав сборенную юбку, выскакивала на середину малаховской горницы босиком. Под гитару шлепала голой подошвой по крашеному полу, выпростав из-под зеленой шали прокопченные костром руки, легко взлетала, как большая разноцветная птица. Плясала она азартно, неутомимо и почему-то всякий раз пыталась вытащить на середину круга смущенного Илюшку. Он вырывался из ее цепких рук и прятался за чужие спины. Иногда она подстерегала его в темном коридоре, больно ущипнув, шептала на ухо непонятные цыганские слова. Илюшка шарахался от назойливой цыганки, старался не попадаться ей на глаза. А когда заболел воспалением легких, она приходила к ним домой и часами тихо сидела возле постели, смущая своими черными, колдовскими глазами. Сестры подружились с цыганкой, приставали, чтобы ворожила им на картах.
— Не узнал я тебя, Мотя. Как ты живешь? — Илюшка обрадовался встрече. Это была еще одна весточка из юности в чужом, незнакомом городе.
— Живу, как все грешницы… Мужем бог наградил и мальчонкой. Ах, Илюшка, Илюшка! Я тебя сразу признала. А ты меня не узнал. Постарела. Тимку кудрявого помнишь, чтоб на нем черти верхом ездили!.. Моим мужем стал.
Илюшка помнил рослого, красивого, с серьгой цыгана в длинной из синего сукна поддевке. Он якшался с прасолами, барышниками, гулял с ними на базарах и ближайших хуторах.
— И как он, твой Тимофей? — спросил Илья.
— Ладно уж… говорить не хочется… — Она вздохнула. Худое, желтоватое лицо ее расслабилось, темные реснички задрожали. — Сама виноватая…
— В чем же ты провинилась?
— А ничем… Кудлатые наши, таборные, кнутами замуж погнали… Цыганская доля, Илюшка, бывает еще похуже вашей казацкой. Как начнут трясти бородищами…
— Везде трясут, Мотя… — Илюшка потрепал мальчишку за вылезшую из-под капора кудельку. Тот протянул ему маленькие ручонки в зеленых, как трава, варежках.
— Не копошись, Васятка! А ты, Илюшка, вижу я, в начальниках ходишь? А меня точит прокопченная жизнь, трет бока, как тощую лошадь постромками… Ой, неладно я говорю. Уйдем-ка отсюда, а то гужбаны надсмехаются, и мальчонку покормить надо. Тут близко чайная, пойдем, если не брезгуешь. Мальчонка зябнет, и самой знобко…
— Как он у тебя не простужается? — удивился Илюшка. — Капор-то у него на рыбьем меху… Пойдем, пойдем!
— Вина выпьешь? — когда они уселись за стол, спросила Мотька. Илюшка отказался, с тоской поглядывал, как она пила рюмку за рюмкой. Цыганенок резвился в тепле, хватал со стола что попало. Мотька шлепала его по ручонкам, он похныкал и задремал.
— Часто пьешь? — спросил Илюшка.
— Все нэпмачи пьют, как зачумелые, а мне сам бог велел… Такую уж он выдал мне грешную грамотку…
Они замолчали. Илья все чаще поглядывал на карманные часы.
— Торопишься? — прихлебывая яркими губами крепкий чай, спросила Мотя. Она раскраснелась, угольками вспыхивали ее темные глаза.
— Хотел побывать в одном месте…
— Тогда ступай, ступай… а мы еще посидим в тепле.
Илюшка вынул из бумажника червонец и положил на стол.
— Не надо. Самому пригодятся. Не богач какой…
— И не беден. Возьми мальчику на гостинцы.
— А мы не нищие! Иди, иди! Не стой тут! Ради Христа, Илюшка, прошу! Ступай же! — выкрикнула она и склонилась над уснувшим ребенком.
Илья выскочил на воздух, как после бани. От непривычного трактирного запаха кружилась голова. В редакцию ехать было поздно. А если бы поехал, то получил первый в жизни гонорар. Он и не подозревал, что за его селькоровские заметки платят деньги. Он считал эту работу своим общественным комсомольским долгом.
6
Январь — время каникул. В дом отдыха наехало много учителей. Женщины — большей частью молоденькие, коротко подстриженные, с челочками. За стол Илью посадили к двум женщинам. Одна была пожилая. Носила очки с тонкой металлической оправой, гладкую, как на картинках, прическу. Жиденькие волосы она прятала под синий берет. Другой — темнобровой, подстриженной под мальчишку, было не меньше двадцати лет. Она носила собственной вязки белый свитер и за столом бесцеремонно сверлила Илью глазами цвета спелой вишни. Облизнув верхнюю, забавно выпяченную губу, она сердито колола вилкой кусок рыбы. Рыба была волжская, осетровая. Такой Илья никогда не ел. В Петровку осетры не загуливали, потому что в низовьях Урала река будто бы была перегорожена чугунной решеткой. По примеру молоденькой соседки Илья тоже вонзил вилку в сероватую, с колючками кожу и, видя, что рыбий панцирь не поддается, взял в руки тупоносый нож.