— Господин Верешимов у себя? — почтительно спросил ее Пересветов.
Старуха покосилась на него, но не отвечала ни слова.
— Верешимов дома? — повторил Пересветов.
Старуха и на этот раз не пошевелилась. «Что она, глухая, что ли»? — подумал Пересветов. Он подвинулся к ней поближе и громко крикнул:
— Верешимова можно видеть? Верешимова? Верешимова?
Старуха сидела как сфинкс, но на крик Пересветова выскочил из боковой комнаты маленький и худенький человечек с бородою по пояс. Он был одет в длинную, чуть не до пят поддевку, плисовые шаровары и войлочные туфли. На вид ему было лет шестьдесят. В его волосах пробивалась седина. Он торопливо подскочил к Пересветову и замахал на него руками. Руки у него были маленькие и худенькие.
— Вы, сударь, потише, — заговорил он ребячьим дискантом, — вы ее, сударь, не соблазняйте. Она по постным дням обет молчания соблюдает. Она все равно вам ничего не скажет. Это жена моя Лизавета Михайловна. А я Иван Иваныч Верешимов. Вам меня, что ль, нужно?
— Вас, — отвечал Пересветов и поправил на себе пиджак, — вас по весьма важному делу.
— Прошу покорно, — пригласил его за собой Верешимов, — прошу покорно, сударь. Очень рад, очень рад.
Они вошли в боковую комнату, очевидно, кабинет Верешимова. У богатого киота теплилась лампада. В кабинете пахло деревянным маслом.
— Так вам Верешимова нужно? Очень рад, очень рад, — говорил Верешимов, присаживаясь на деревянный диванчик и приглашая сесть Пересветова. Он заболтал своими маленькими ножками, не достигавшими пола. — То-то я слышу, вы жену спрашиваете. А жена моя, Лизавета Михайловна, вот уже пятый год по постным дням молчит. Говорить ей никак нельзя, но только, конечно, и она другой раз не выдержит, сболтнет что-нибудь. Да-с, пятый годок, — повторил Верешимов, болтая ножками.
— И надолго они обет такой изволили дать? — спросил его Пересветов с почтительностью.
— А как придется, как придется. Пока билет наш двести тысяч не выиграет, до тех пор Лизавета Михайловна молчать будет. А когда это случится, нам, конечно, неизвестно. Каждый розыгрыш, однако, мы снятия обета ждем. Как же-с, ждем! — Верешимов покосился на образа и добавил: — Господи помилуй, Господи помилуй.
«И здесь только о деньгах думают», — подумал Пересветов и сказал:
— Какая нынче погода хорошая!
— Не знаю-с, не знаю-с, — отвечал дискантом Верешимов, — я, признаться, сегодня на двор не выглядывал. Я по постным дням на двор не выглядываю. Как же-с, обет тоже дал.
— И надолго? — спросил Пересветов.
— А как придется, как придется. Пока билет наш двести тысяч не выиграет. А этого не узнаешь. Верешимов снова покосился на образа и добавил: — Господи помилуй, Господи помилуй.
Пересветов шевельнулся на диванчике.
— А я, Иван Иваныч, по делу к вам, — заговорил он, — не дадите ли вы мне тысячи рублей взаймы, процентов по двадцать в год.
Верешимов задумался.
— Тысячу рублей? — переспросил он. — Да ведь я по постным дням денежных выдач не произвожу.
— Не производите?
— Ни за какие деньги.
— Так, может быть, вы мне завтра дадите? Завтра ведь скоромный день? — Пересветов заискивающе улыбнулся, между тем как от волнения у него заволакивало глаза.
— Завтра? — переспросил Верешимов. — Вот уж не знаю, как вам и сказать даже… без совета жены денег я дать вам не могу, а как же я буду с ней советоваться, если она сегодня молчит?
— Письменно посоветовались бы, — предложил Пересветов.
— Да неграмотная она у меня, голубок, вот в чем штука-то.
— Пожалуйста, Иван Иваныч.
— Так тысячу рублей? — переспросил Верешимов.
Он и Пересветов сразу оглянулись на дверь. В дверях стояла Лизавета Михайловна.