— Удивительно, — прошептал Пересветов, и вдруг Беркутов заметил, что он начинает бледнеть.
Беркутов слегка выдвинул свое кресло вперед, чтобы закрыть своей фигурой лицо Пересветова от пытливых взоров Пентефриева. Но Пентефриев ничего не видел; оттопырив верхнюю губу, он внимательно рассматривал в это время свои усы. Между тем Пересветов оправился и стал пить чай.
— Вы, господа, здесь ночевать будете? — спросил Беркутов Тихона и Верешимова.
— Здесь, — ответили те.
— Так ты у меня ночуй, — повернулся Беркутов к Пересветову. — Хорошо?
— Хорошо, — кивнул тот головой.
— У меня есть диванчик и кровать. Я лягу на диван, а тебе уступлю кровать. Хорошо?
— Хорошо, — снова кивнул Пересветов.
Пентефриев покосился на Беркутова.
— А я тоже было хотел предложить Валерьяну Сергеевичу, — проговорил он, — ночевать в моем номере. У меня тоже диванчик есть.
— Да я тебя насильно не тащу, впрочем, — обернулся к Пересветову Беркутов, — выбирай, где хочешь.
— Нет, уж я у тебя ночую, — лениво процедил Пересветов и зевнул, — что же я буду Октавия Парфеныча беспокоить.
— Помилуйте, какое беспокойство, — пожал тот плечами, — мне было бы весьма приятно.
— Так чего же время-то терять? — сказал Беркутов и тронул колено Пересветова. — Идем, коли так, спать. Завтра я рано утром домой поеду. Хотел было я двое суток с вами погостить, — добавил он, — да стыдно мне стало баклуши-то бить. Так идем спать, — толкнул он под бок Пересветова.
Тот поднялся на ноги.
Тихон загородил им дорогу.
— Нет, так мы вас не пустим. Посошок в гостях нельзя забывать! Это уж правило: извольте, хотите, не хотите, по рюмочке процедить.
Все выпили по рюмке.
— А вы в каком номере стоите? — спросил Беркутов, пожимая руку станового.
— В десятом, — отвечал тот.
«Стало быть, мы с ним не соседи, — подумал Беркутов, — это хорошо!»
— Так, всего хорошего, — снова пожал Беркутов руку станового и добавил: — А мы с вами из-за Пересветова, как ангел с демоном из-за души Тамары, бьемся.
И он рассмеялся, точно просыпал лед.
XIV
Беркутов привел Пересветова в свой номер, запер на ключ дверь и зажег на столе лампу. Затем он достал из дорожного мешка туфли, скинул сапоги, надел туфли на ноги и заходил из угла в угол по комнате. Пересветов сел в кресло у окна.
— Как ты себя глупо ведешь, — наконец, заговорил Беркутов, останавливаясь перед Пересветовым, — ведь ты чуть-чуть себя не выдал!
— Да чем? — спросил Пересветов.
— И ты еще спрашиваешь? — покосился на него Беркутов с ненавистью. — Ну, будь в комнате становой в то время, как ты ко мне на грудку-то припал. Ведь тебе бы несдобровать тогда! Ведь ты тогда бы себя всего с головой выдал, телятина!
— Да в чем выдал-то?
— Как в чем? В трегубовском деле! Вот в чем. В трегубовском деле!
Беркутов нагнулся к самому лицу Пересветова.
Тот развел руками.
— Я, кажется, к трегубовскому делу не причастен. Это и обыск доказал. Ничего у меня не нашли. Я не знаю даже, о чем ты и говоришь?
Пересветов снова развел руками. Беркутов остановился перед ним.
— Ну, полно тебе огород-то городить, — усмехнулся он бритыми губами, — обманешь ты кого другого, да не меня. Да я не понимаю, чего тебе от меня скрываться-то. Я ведь не становой.
— Совсем, не понимаю, о чем ты говоришь, — снова повторил Пересветов, пожимая плечами.
Беркутов прошелся раза два по комнате.
— Вот что, Валерьян Сергеевич, — наконец, остановился он перед Пересветовым, — брось ты со мной в прятки-то играть. Мы ведь с тобой не мальчики и не дурачки. Я тебе свои условия говорю открыто. Дай мне тридцать тысяч. Слышишь? Тридцать тысяч! Из двухсот-то, я думаю, можно и побольше уделить, но я прошу только тридцать. Эти деньги мне вот как нужны! — Беркутов чиркнул себя пальцем по горлу. Он ждал ответа. — Эта сумма не для одного меня нужна, — добавил он, — а для многих! Дашь ты или нет?
Пересветов долго глядел в лицо Беркутова.
— Чудак, — наконец, усмехнулся он, — у человека через год с молотка все именье продадут, а он у него тридцать тысяч просит. Ты в себе ли, Михайло Николаич?