— А у тебя волосы линяют, — сказал он с усмешкой, — посмотри, какая вода черная.
И он потянулся рукой к затылку Беркутова. Тот внезапно побледнел всем лицом.
— Оставь! — крикнул он с бешеной злобой и до боли стиснул руку Пересветова. — Это шапка линяет, — добавил он уже более спокойно и выпустил руку Пересветова. — Шапка линяет, она на черной подкладке. Как ты не мог догадаться!
И Беркутов рассмеялся.
Однако, возвращаясь в усадьбу, он все время молчал, и Пересветов думал:
«Вот еще не вовремя о волосах черт меня дернул ляпнуть, рассердил зря человека, теперь, пожалуй, и денег не даст». В воротах он спросил Беркутова:
— Так ты мне, дружище, денег достанешь? Могу я надеяться?
— О, да, да, непременно, — отвечал — я ведь тебя люблю, хоть ты порядочная козявочка.
И он дружески похлопал рукой по плечу Пересветова. Во флигеле Беркутов приказал Митьке подавать обед и достал из шкапчика графин с водкой. Сам он за обедом водки не пил, а Пересветов то и дело прикладывался к рюмочке. Поиски денег, очевидно, утомили его, и он хотел забыться. После обеда он сильно охмелел и раскис и опершись руками в колена Беркутова, стал жаловаться ему пьяным голосом на свою судьбу, путаясь и повторяясь. Он и сам знает, что ему крышка, но что же поделаешь, как-нибудь нужно вертеться, хотя от Трегубова ему не уйти: Трегубов его, в конце концов, съест. А это он и сам теперь хорошо понимает, что с тремя тысячами не нужно было покупать имения, да уж старого не вернешь. Молод он был и неопытен. Родом он из неслужилых волжских казаков, и даже гимназии он не окончил, из четвертого класса его выгнали. Бедствовал всю жизнь свою, а тут вдруг пять лет тому назад внезапное счастье: умирает тетка и ему отказывает по духовной три тысячи.
— Ну, конечно, мне разбогатеть и захотелось. Вот и купил имение, — говорил пьяным голосом Пересветов. — В конторщиках-то за пятнадцать рублей в месяц надоело служить. Собственником захотелось быть.
А теперь ему крышка. Хотя, конечно, если бы он захотел, так давно уж из ямы вылез бы. Трегубов в жену его по горло влюблен. Но только Пересветов без ума жену любит и ничего Трегубову не позволит, ни за что не позволит. Жена его тоже из волжских казачек и он не позволит ничего!
— Не поз-во-лю! — говорил, покачиваясь, Пересветов и кому-то грозил пальцем.
Кое-как Беркутов уложил его спать. Скоро Пересветов засвистел носом. Беркутов вышел из флигеля и садом пошел в дом. В саду он увидал Зою Григорьевну, жену Столешникова. Она сидела перед клумбой цветов на скамейке с книжечкой Флобера в руках; увидев Беркутова, она приветливо кивнула головой. Беркутов подошел, поздоровался и сел рядом. Столешникова была в голубом капоте. Ей лет двадцать пять; она немного полная, блондинка. Лицо у ней слегка как будто уставшее; глаза глядели ясно и кротко.
— Вы в меня еще не влюбились? — спросил ее Беркутов, смеясь одними глазами.
— Нет еще, — отвечала Зоя Григорьевна.
— И даже не надеетесь влюбиться?
— И даже не надеюсь. Таких, как вы, я не люблю.
— Это почему?
— Вы злы. В вас есть что-то кошачье. Вы вечно потягиваетесь, как тигр, который хочет прыгнуть на жертву. Вы очень злы. Это нехорошо.
— Вот как! Но все-таки, если вы в меня неожиданно влюбитесь — приколите к своему капоту красную розу. Это будет означать «да». Я ведь больше спрашивать вас об этом не стану, так вот запомните условный знак.
— Хорошо, я запомню. Хотя помнить не к чему, в вас я не влюблюсь. Послушайте, мне скучно, — добавила она. — Муж не пускает меня в Крым: говорит, нет денег. В этом вы виноваты, вы мало даете мужу денег.
— И все-таки я даю ему больше, чем другие управляющие.
— Это правда.
— Прежние управляющее удерживали у себя из доходов одну треть, а я удерживаю только одну пятую. Из пяти тысяч это составит тысячу.
— И все-таки удерживаете?
— Конечно. Я получаю пятьдесят рублей в месяц. Из этого сбереженья не сделаешь, а когда я состарюсь и не буду годен к paботе, ведь вы мне пенсии выдавать не будете?
— Не будем.
— Стало быть, я прав?
— Правы.
Зоя Григорьевна глядела, на Беркутова совершено серьезно.
— А все-таки мне хотелось бы в Крым, — добавила она.
Беркутов встал.
— Проконсул не спит? — спросил он Зою Григорьевну.
Проконсулом он называл Столешникова.
— Нет, — та качнула головкой.
— Читает Овидия? — он пошел к балкону, но на полдороге обернулся к Столешниковой. — В последний раз вас спрашиваю, — сказал он, — вы в меня не влюбитесь?