Вместо ожидаемой бандероли я, однако, получила письмо. Привожу его полностью, лишь заменяя инициалами имя и фамилию редактора.
"Государственный Комитет Совета Министров РСФСР по печати. Издательство "Детская литература", Ленинградское отделение.
"28 апреля 1966 г. Уважаемая Лидия Корнеевна!
Мне известно содержание телефонного разговора между Вами и директором Ленинградского отделения издательства Николаем Антоновичем Морозовым.
Как редактор, я очень сильно огорчена тем, что Вы не пожелали исключить из Вашей вступительной статьи к книге И.И.Мильчика "Степкино детство" один абзац и одну фразу из другого абзаца.
Я понимаю, что Вами руководит, но подумайте о читателях. Своим отказом печатать статью Вы лишаете их удовольствия познакомиться с Вашей хорошей, нужной статьей, гармонически связанной с самой повестью.
Лидия Корнеевна, подумайте еще раз о книге и о читателях.
Поздравляю Вас и Корнея Ивановича с первомайским праздником, праздником Весны и Радости.
С уважением Р. Ф."
Помню, в этом благожелательном, заботливом письме более всего почему-то привели меня в бешенство слова "Радость" и "Весна", написанные с большой буквы. Я отвечала так:
"5.V.66 г.
Уважаемая Р. И-на!
Вы написали Ваше письмо очень искусно: прочитав его, всякий человек вообразит, будто спор между издательством и автором действительно идет, как у Вас сказано, всего лишь "об одном абзаце и одной фразе из другого абзаца".
Сущие пустяки: издательство просит автора отказаться от нескольких строк вступительной статьи, а капризный автор не желает. И из-за этого, пишете Вы, читатель будет лишен удовольст-вия "познакомиться с хорошей и нужной статьей".
По-видимому, такая Ваша скрытность относительно истинного содержания нашего спора объясняется тем официальным издательским бланком, на котором Вы ко мне обратились. Бланк со штампом издательства не выдерживает, видимо, прямого разговора ни о жертвах террора, ни об инструкции, обязывающей Вас вычеркивать всякое упоминание о них.
Но я - частное лицо, пишу на обыкновенной бумаге. И скрывать сущность дела мне незачем.
Спор между мною и Вами (издательством) идет не об "одном абзаце и одной фразе", а о крови человеческой и слове человеческом. Автор издаваемой Вами книги, И.И.Мильчик, замечательный писатель и мой большой друг, член партии, человек из народа, старый рабочий, деятельный участник двух революций, был в пору сталинских зверств загублен, убит - вместе с миллионами других неповинных людей.
Должны знать об этом последующие поколения, дети и внуки погибших, или нет?
Я убеждена: должны непременно. Рассказать об этом - и не только в общей форме, но и на примерах конкретных человеческих судеб, прямой долг, дело чести тех, кто остался в живых.
Вы думаете - или обязаны думать - иначе.
Переубеждать Вас я не стану. Но и участвовать в новой лжи, прикрывающей молчанием пролитую кровь, я тоже не буду.
И.И.Мильчик погиб около 25 лет назад; 10 лет тому назад он был реабилитирован посмертно, и через четверть века, во вступительной статье, посвященной его книге и его славной биографии, мы лишены возможности упомянуть - бегло, вскользь, в "одном абзаце и одной фразе" - о его гибели.
Это чудовищно.
Вы делаете мне честь, называя мое предисловие "хорошим" и "нужным", но отказываетесь его напечатать, если я не сниму упоминания о гибели Мильчика. Между тем без этого упоминания "хорошее" и "нужное" предисловие сразу превратится в лживое, то есть тем самым в плохое и вредное. Новым поколениям людей, тем читателям, на чьи интересы Вы ссылаетесь, необходима правда - и правда не только о девяностых годах прошлого века, которым посвящена повесть Мильчика, но и о тех десятилетиях нашего века, когда погибали отцы и деды современных подростков. Давно известно, что история родной страны, правдиво рассказанная, - лучшее орудие воспитания подрастающих поколений. Я вовсе не позабыла о читателе, как предполагаете Вы: именно чувство ответственности перед ним запрещает мне соглашаться на то искажение истины, к которому вы призываете.
Уважающая Вас
Лидия Чуковская"
И тут начались главные мои мучения.
Все друзья на меня ополчились. И - еще горше - сын и вдова И.И.Мильчика. "Если останет-ся ваше предисловие, объясняли мне, вы сохраните для других образ этого человека. Откажетесь - издательство ограничится краткой аннотацией. Образа человека не будет... Читатель же и без устраненного абзаца догадается, что случилось: укажите в скобках год рождения и "смерти"".
Быть может, если бы мой отказ ставил под удар самое напечатанье повести Мильчика - я сдалась бы. Как сдавалась ради рассказов Житкова. Чужой труд, да еще публикуемый посмертно, да еще по желанию вдовы и сына, это обязывает. Тут призадумаешься волей-неволей. Опубли-кованию чужой книги мешать грех, и, кусая губы, сдаешься. Но я была уверена, что книгу выпус-тят и без моего предисловия, а уж своему труду - я хозяйка. Нарушая "гармонию", я потребовала, чтобы мое предисловие было возвращено мне. Его мне вернули.
Права ли я? Арифметика меня более не убеждает. Быть участником в истреблении памяти? Нет.
А повесть И. Мильчика, к моей радости, в 1966 году вышла. Вместо предисловия - аннота-ция. Краткая, на полстраницы, толково составленная справка об основных фактах биографии автора. Обо всех основных фактах, кроме насильственной гибели.
"...В феврале 1938 года жизнь И. И. Мильчика трагически оборвалась".
И ведь истинная правда. Не просто оборвалась, а трагически.
...Попал в авиационную катастрофу?
3
Не знаю, трагически или не трагически, но собственная моя литературная жизнь быстро шла к обрыву.
Труд продолжался и продолжается. Но возможность делиться плодами своего труда с читате-лем, то есть печатать написанное, - вот чего меня лишили.
В какой именно год, месяц, день; после опубликования в Самиздате и за границей какого из моих "открытых писем"; кем, когда, кому отдан был приказ не переиздавать и вообще не печатать мои статьи и книги, я не знаю. Мне известно лишь, что на партийных собраниях в Союзе Писате-лей ныне покойный Аркадий Васильев (в прошлом чекист, затем писатель и секретарь партийной организации Союза; в 1965 году - "общественный обвинитель" на процессе Синявского и Даниэля), - так вот, мне известно лишь, что Васильев дважды требовал моего исключения: в октябре 69-го и в мае 70-го года. Однако запрета упоминать в печати мое имя - например, говоря о редакторской деятельности, - такого запрета не было, да и новую редакторскую работу иногда поручало мне какое-нибудь издательство. А Союз? А Союз все не исключал и не исключал, и пробовал меня перевоспитывать.
Весною 1966 и весною 68-го года, я, в числе других членов Союза получила назидательно-укоризненные письма из Московского отделения. Признаюсь, оба они поразили меня. Я выросла в литературной среде, переписывалась на своем веку со многими литераторами, знаменитыми и незнаменитыми, начинающими и кончающими, прочитала, как и все мы, многие томы Сочинений, где опубликованы письма литераторов XIX и нашего века, - но никогда не читала подобных писем от писателей к писателям. "Протокол № 10/35... Слушали... Постановили..." Бывало и в XIX и в XX веке, что писатель обращался с официальной бумагой в какую-нибудь инстанцию или какая-нибудь инстанция - к писателю, но чтобы писатели обращались с подобной канцелярщи-ной друг к другу - такие бедственные происшествия неведомы мне. Когда-то, ребенком, случа-лось мне бывать среди художников, артистов, поэтов, писателей, ученых в "Пенатах", в мастерс-кой Репина; позднее, подростком, после революции, в Петрограде, я жила в общежитии "Дома Искусств" и зимою двадцатого-двадцать первого годов незаконно проникала на собрания только что объединившихся "Серапионовых братьев"; бывала школьницей - вместе с товарищами - в "Доме Литераторов" и в переводческой студии "Всемирной Литературы"; однажды наблюдала заседание Коллегии издательства "Всемирной Литературы", состоявшееся на квартире моего отца (Манежный пер., 6, кв. 6) - какие зоилиады случалось мне слышать! какие насмешливые, негоду-ющие или восторженные письма читать! но весною 1966 года и весною шестьдесят восьмого в двух письмах руководителей Союза Писателей не было ни насмешки, ни восторженной похвалы, ни гнева ничего, столь свойственного устному и письменному общению между литераторами, - одно пустомыслие, которое в сочетании с руководящей назидательностью всегда и всюду изъясняется на языке канцелярий.