Тогда нужно било бы признать, что Прасолов еще не потерял окончательно человеческого подобия.
В действительности же, ничего подобного не было.
Прасолов отлично знал о судьбе жены своей и находил утешение в вине и женщинах.
Тот факт, что в кармане пальто его находился револьвер — ничего не доказывает.
Такие господа всегда имеют при себе револьверы.
Первая крупная ссора в ресторане и револьвер может пригодиться.
Нет, выстрел Прасолова был случайный, убийство совершенно им без заранее обдуманного намерения.
И, именно, это усугубляет вину его.
XIII.
Суд, как известно, оправдал Прасолова и лучшая часть русского общества диву далась.
До того это было неожиданно.
Многие, в том числе видные и уважаемые писатели, общественные деятели открыто высказывали свое порицание этому оправданию.
«Есть почтенные старые люди», пишет о процессе Прасолова в одной немецкой распространенной газете немецкий журналист, «которые охотно вспоминают свою веселую молодость и которые сами еще также веселы, как молодежь. Они относятся одинаково легко, как к жизни, так и в смерти. Они охотно прощают с тем, чтобы и их прощали.
Такими почтенными старыми людьми были и присяжные заседатели на суде Прасолова.
Они плоть от плоти, кость от кости Прасолова.
Они оправдали его».
В этом объяснении оправдания Прасолова ярко сказывается логика западно-европейца.
Развращенные, потерявшие всякое человеческое подобие люди оправдали равного себе — таково мнение иностранца.
— Дело Прасолова, — рассуждает последний, — капля тех волн грязи, которые все с большей и большей силой заливают улицы больших русских городов.
Число публичных домов, всякого рода, ночных ресторанов, элегантных и менее элегантных значительно превышает число театров, музеев, школ.
В этих рассуждениях есть крупица правды, но не вся правда.
Вся правда значительно шире, глубже, кошмарнее.
Россия после неудач героической революции бросилась в другую крайность.
Этой крайностью было увлечение практической философией: — лови момент.
Все набросились на наслаждения.
Лихорадочную деятельность развили шантаны, ночные кабаки, дома свиданий.
Содом и гонора воцарились в русской жизни.
Растления малолетних, кровосмесительство, лиги любви — о чем только не пригодилось читать в русских газетах последнего времени.
В духовной жизни успех выпадал на долю всего, так или иначе было связанно с половыми вопросами.
Появилась целая плеяда молодых беллетристов, специализировавшаяся на самой грубой порнографии.
Какая то свистопляска похоти, разнузданности.
Кровь, женщины (а для женщин мужчины) и деньги.
Таковыми стали главные элементы русской жизни.
И разве не характерно, что в ответ на жалобы и упреки по этому поводу лучших людей в России, один из прославленных русских беллетристов последней формации, творец современного героя, Санина, смотревшего, как известно, плотоядными глазами даже на сестру свою, заявляет:
— Все эти газетные толки о падении нравов мне просто надоели.
Человечество всегда было, остается и останется одним и тем же по существу.
Современное общество ничуть не развращеннее, чем и сто и тысячу лет тому назад.
То, что теперь в каждом номере газеты мы читаем о насилиях, о растлениях, о сожительствах отцов с дочерьми и т. д. знаменует только развитие печати, а не развращенность общества.
Этих эксцессов было и всегда много, только газет было меньше и потому меньше телеграмм о преступлениях.
Когда мне говорят о прежней крепостной семье, ныне якобы разлагающейся, мне смешно слушать этот вздор: в крепостное время, например, семья была крепка формально, но снохачество процветало так, как теперь не может процветать, ибо свекор крестьянской семьи лишился своего обаяния, своих прав.
Помещичья семья не распадалась, не только потому, что жены мирились с насилиями мужей над крепостными бабами, и девичья существовала бок о бок с патриархальной спальней.
Преступление против нравственности есть нарушение существующей морали и далеко не всегда — разврат и падение.
Если многое, что совершается ныне и что есть выпад из нравственных рамок, установленных нашими отцами, признать грехом против духа вообще, то отчего же и не взойти до морали более отдаленных предков.
Тогда оказалось бы, что весь уклад нашей жизни, все наши понятия о нравственности, все положительно есть преступление.