— Будет лучше, — говорили они, — если вы отдадите ваши вещи нам, а не в сохранку, потому что сохраняющие все-таки воруют и к тому же через определенное время из сохранки все вещи распродают, не обращая внимания, закрыто уже соответствующее дело или нет. А ведь процессы вроде этого тянутся ой как долго, особенно в последнее время. Вы, конечно, в конце концов получите компенсацию, но эта компенсация, во-первых, уже сама по себе ничтожная, потому что при распродаже решает не то, сколько дают за вещь, а то, сколько дают на лапу, и во-вторых, как показывает опыт, все эти компенсации, переходя из рук в руки, год от году уменьшаются.
К. их почти не слушал, право распоряжаться своими вещами, которое за ним, по-видимому, еще сохранялось, он ценил не очень высоко, куда важнее для него было ясно понять свое положение, но в присутствии этих людей он даже не мог толком сосредоточиться: живот второго охранника — это ведь и могли быть только охранники — то и дело прямо-таки приятельским образом подпихивал его, а когда он поднимал голову, он видел совершенно не подходящее к этому толстому телу сухое, костистое лицо с большим свернутым набок носом, которое было обращено не к нему, а ко второму охраннику: они переглядывались у него над головой. Так что же это все-таки за люди? О чем они говорят? Из каких они органов? В конце концов, К. живет в правовом государстве, где повсеместно царит мир и все законы сохраняют свою законную силу, — кто смеет набрасываться на него в его доме? Он всегда был склонен относиться к жизни так легко, как только возможно, в худшее он начинал верить лишь тогда, когда худшее уже случалось, и о будущем не заботился, даже когда все вокруг грозило рухнуть. Но сейчас ему показалось, что такое отношение было бы неправильным; и хотя на все это можно было смотреть как на шутку, как на грубую шутку, которую по неизвестным причинам подстроили сослуживцы из банка, — может быть, потому, что у него сегодня день рождения и ему исполнилось тридцать лет, такая возможность, естественно, была, может быть, нужно было только каким-то образом рассмеяться в лицо этим охранникам, и они рассмеялись бы вместе с ним, может быть, это посыльные из угловой лавочки, с виду не так уж непохожи, — тем не менее в этот раз он буквально с первого взгляда на охранника Франца решил не выпускать из рук даже самого микроскопического преимущества, которое у него, может быть, есть перед этими людьми. И если бы даже потом сказали, что он не понимает шуток, то такой уж большой опасности К. в этом не видел, но зато он вспомнил — хотя, вообще-то, не имел привычки учиться на своих ошибках — некоторые, сами по себе незначительные, случаи, когда он, в отличие от своих хорошо соображавших друзей, поступал опрометчиво, нисколько не задумываясь о возможных последствиях, за что и бывал в итоге наказан. Такого не должно было повториться, по крайней мере — не в этот раз; если это комедия, он тоже сыграет роль.
Пока что он еще свободен.
— Позвольте, — сказал он и, пройдя между охранниками, поспешил в свою комнату.
«Похоже, дошло», — услышал он за своей спиной. У себя в комнате он сразу кинулся к письменному столу и начал выдвигать ящики, там все было сложено в большом порядке, но как раз нужных документов он, волнуясь, не мог сразу найти. Наконец он нашел свои велосипедные права и уже хотел идти с ними к охранникам, но затем документ показался ему слишком незначительным, и он продолжал поиски, пока не нашел свидетельство о рождении. Он возвратился в соседнюю комнату, и как раз в этот момент отворилась дверь в противоположной стене, и на пороге возникла, собираясь войти, фрау Грубах. Она появилась лишь на миг, и стоило только К. ее узнать, как она, очевидно, смутившись, извинилась и исчезла, чрезвычайно бережно закрыв за собой дверь. «Да войдите же», — вот и все, что К. мог в этот миг сказать. Но теперь он застыл посреди комнаты со своими бумагами в руках, все еще глядя на дверь, которая больше не хотела открываться, и вспугнул его только окрик охранников; они сидели за столиком у раскрытого окна и, как теперь К. разглядел, поедали его завтрак.
— Почему она не вошла? — спросил он.
— Ей нельзя, — сказал высокий охранник, — вы же арестованный.
— Как это я могу быть арестован? Да еще таким вот образом?
— Опять, значит, начинаете, — сказал охранник, обмакивая хлеб с маслом в баночку с медом. — На такие вопросы мы не отвечаем.