Окрик из соседней комнаты так испугал его, что у него зубы клацнули о стекло; «К надзирателю!» — так он звучал. Его испугал только крик — короткий, отрывистый военный окрик, которого он никак не ожидал от этого охранника Франца. А сам приказ он очень одобрял. «Наконец-то!» — крикнул он в ответ, запер шкафчик и сразу поспешил в соседнюю комнату. Там стояли эти два охранника, и они, так, словно это было само собой разумеющимся, погнали его назад.
— Вы в своем уме? — кричали они. — Вы собираетесь явиться к надзирателю в пижаме? Да он вам таких всыпет — и нам заодно!
— Да оставьте меня, к черту! — закричал К., которого уже оттеснили к платяному шкафу. — Если меня берут из кровати, так нечего ожидать, что я буду в парадном костюме.
— Это не оправдание, — сказали охранники, которые, едва только К. начинал кричать, становились невозмутимо спокойны, даже почти печальны и этим сбивали его — или, в каком-то смысле, приводили в чувство. Он еще бурчал: «Смехотворные церемонии!» — но уже снимал сюртук со стула; некоторое время он держал его обеими руками, словно представляя на утверждение охранникам. Те покачали головами.
— Надо черный сюртук, — сказали они.
В ответ К. швырнул сюртук на пол и сказал, сам не зная, что имеет в виду:
— Это же еще не основное слушание.
Охранники усмехнулись, но стояли на своем:
— Надо черный сюртук.
— Ну, если это ускорит дело, то меня это устраивает, — сказал К., сам открыл шкаф, долго рылся в богатом гардеробе и выбрал свой лучший черный костюм — с талией, восхищавшей его знакомых; выбрал также рубашку и начал тщательно одеваться. Втайне он надеялся на ускорение всего этого дела в связи с тем, что охранники забыли заставить его принять ванну. Однако ведь они могли случайно об этом и вспомнить; К. наблюдал за ними, но им это, естественно, и в голову не пришло, зато Виллем не забыл послать Франца к надзирателю с сообщением о том, что К. одевается.
Совершив полный туалет, он должен был пройти, на шаг впереди Виллема, через пустую соседнюю комнату в следующую; обе створки двери, ведущей туда, были уже открыты. В этой комнате, как было точно известно К., с недавнего времени жила некая фрейлейн Бюрстнер, машинистка, которая обычно уходила на работу очень рано, возвращалась домой поздно, и их общение с К. заходило не намного дальше обмена приветствиями. Теперь ночной столик был передвинут от ее кровати в центр комнаты, и за ним сидел надзиратель. Он сидел, закинув ногу на ногу и одну руку — за спинку стула.[1]
В углу комнаты стояли трое молодых людей и рассматривали фотографии фрейлейн Бюрстнер, воткнутые в висевшую на стене рогожку. На шпингалете открытого окна висела белая блузка. Из противолежащего окна вновь свешивались те же старик и старуха, но общество там увеличилось: за их спинами, возвышаясь над ними горой, стоял мужчина в распахнутой на груди рубахе, теребя и пощипывая рыжеватую бородку.
— Йозеф К.? — спросил надзиратель, возможно, лишь для того, чтобы перевести рассеянный взгляд К. на себя.
1
Этот допрос, кажется, ограничится взглядами, думал К., — ну, какое-то время надо ему на это предоставить. Знать бы еще, что это за органы, которые ради меня, то есть ради совершенно бесперспективного для них дела могут проводить такие серьезные мероприятия. Потому что все это уже нужно назвать серьезным мероприятием. На меня уже брошены три человека, и две чужие комнаты приведены в беспорядок, и еще там, в углу, стоят трое каких-то молодых людей и разглядывают фотографии фрейлейн Бюрстнер.