В другой раз, посмотрев на меня оценивающим взглядом, который в последнее время я замечаю у Сэлли все чаще, она спросила, морща нос, будто принюхиваясь к дурному запаху:
— Милый, ты никогда не задумывался о мемуарах? Если хочешь знать мое мнение, у твоей жизни довольно интересная траектория.
Она ошибается. Жизнь у меня в основном сложилась, но никакой «траектории» в ней не было. Это пробуждающийся в Сэлли специалист по душевному здоровью побуждает ее в свободное от работы время подбадривать меня и говорить комплименты. Куда менее приятно, что подобные советы приводят к тому, что ложные представления о «траектории» начинают жить самостоятельной бессмысленной жизнью. Иными словами, вместо размышлений на одни темы, эти ложные представления подталкивают меня к размышлениям на другие. Последним, по счастью, я уделяю не так уж много времени.
— Да нет, ладно уж, — отмахнулся я в ответ на предложение Сэлли писать мемуары «о траектории». Я стоял на коленях, затягивая муфту на стыке между сифоном и стоком под раковиной на кухне. Этот стык протекал давно, доски пола уже начали гнить. Я немного кривил душой. Когда — это было давно — моя карьера романиста вошла в крутой штопор, но я еще не начал писать на спортивные темы в Нью-Йорке, я подумывал (в общей сложности минут двадцать) создать «что-нибудь мемуарное» о смерти моего младшего сына Ральфа Баскома. Тогда меня хватило лишь на название «В руках малоизвестного писателя» (которое представлялось, по меньшей мере, точным) и на первую строчку: «Я всегда хорошо переносил дураков, потому так крепко и спал по ночам». Понятия не имею, что тогда имел в виду, но записал эту фразу и понял, что добавить больше нечего. Материала у большинства мемуаристов маловато, но, невзирая на это обстоятельство, они упорно пишут и пишут — зарабатывают на жизнь.
— Последнее время, — сказал я из-под раковины, — плохих слов не говорю. Может, ты не заметила, но я за этим слежу. — Стоя на коленях, я, насколько мог, повернул голову, посмотрел на нее и улыбнулся, как довольный сантехник. Отвергать ее предложение с порога не хотелось, но и обдумывать его всерьез, казалось, не стоит. Мой отказ от нецензурных выражений, конечно, наведет ее на мысль, что у меня не все в порядке с головой. Она и так думает, что вследствие счастливого детства мне теперь приходится подавлять в себе прорву всяких дурных позывов — искренне надеюсь, что так оно и есть. Малейшее поползновение поставить Сэлли в известность о спускаемых за борт друзьях станет для нее бесспорным аргументом в пользу того, что меня гложет какое-то «тайное горе», о котором я не подозреваю и в реальность которого не поверю.
Она снова смерила меня этим своим испытующим взглядом — бок чуть выставлен в сторону, губы надуты, брови насуплены, руки сложены на груди, правая ступня касается пола пяткой, а носок ходит вправо-влево — такую позу принимают, скучая в очереди, которая слишком медленно двигается, например, в аптеке сети «Райт-Эйд».
— Не мог бы ты мне сказать одну вещь… — начала Сэлли, остановилась и принялась поочередно прикасаться подушечкой большого пальца правой руки к кончикам других — от указательного до мизинца — и потом снова и снова, как одержимая непреодолимым влечением.
— Постараюсь, — сказал я, отвинчивая муфту на стоке раковины разводным ключом, который был в четыре раза больше нужного размера, но когда-то принадлежал моему отцу и потому считался у нас священным.
— Что ты обо мне думаешь?
Скрючившись в пахучем пространстве под раковиной над пластиковыми флаконами с моющими и вяжущими средствами, грязными губками, комочками тонкой стальной проволоки фирмы «Брилло» для чистки металлической посуды, разноцветными щетками, двумя засаленными мышеловками, распространявшим сладковатую вонь помойным ведерком из желтого пластика, весьма негигиенично оказавшимся в непосредственной близости от моего лица, я ухитрился вымолвить:
— А тебе зачем?
— Все меняется, — сказала она. — Я понимаю.
— Не всё, — возразил я. — Именно поэтому в мемуарах обычно читать нечего. Чтобы интересно подать факты, нужен гений.
— О, — произнесла Сэлли.
Мне кажется, спрашивая безо всякого повода, что я о ней думаю, она имела в виду: «Что я (Сэлли) думаю о тебе (Фрэнке)?» Вопрос не сказать чтобы необычный. Супруги, и особенно такие ветераны, как мы, уже успевшие пережить по одному браку, повторяют его день и ночь, хоть, может, об этом и не подозревают. Вслух и прямо его задают редко, моя Сэлли, например, — вообще никогда. Но оценивает меня снова и снова. Такое бывает. Писать мемуары я по-прежнему не хочу. Читать для слабовидящих и встречать в аэропорту вернувшихся на родину солдат-героев для меня в качестве «вклада в общее дело» более чем достаточно. И в качестве терапии — тоже.
Муфта плотно прижалась к сифону, из щели между ними выступил предварительно нанесенный мною белый силикон.
— Люблю тебя, — сказал я.
— Ты действительно так думаешь? — Миловидная головка — лицо, рот, глаза — придвинулась и оказалась надо мной. Смотрела Сэлли в этот момент, возможно, через окно на заснеженный задний двор. Наши соседи-юристы, большие охотники приглашать гостей, развесили там по ветвям голого дуба гирлянды с белыми рождественскими огоньками.
— Не только думаю, так и есть, — сказал я. Желая убедиться, что нет протечки, я ощупал трубу и силикон. Нигде не протекало. Держа одной рукой огромный ключ, я оперся о другую и попятился из-под раковины.
— Люблю тебя. Я… — Сэлли хотела сказать что-то еще, но замолчала и шагнула в сторону, уступая мне место. Держась за край раковины, я поднялся на ноги.
— Кажется, от этой работы с клиентами я несколько не в своей тарелке. Чувствую себя девочкой, живущей под чужим именем, — Сэлли отхлебнула из стакана «Сансер»[14]. Как она наливала, я не видел. За окном на дереве мерцали крошечные огоньки, мрачный декабрьский день клонился к вечеру. — А тебе хоть бы что, да? — Слеза в левом глазу, а в правом — нет. Ее удивительная асимметрия. Одна нога чуть короче другой — и все же совершенна.