Скажу кратко: одолели мы и Зееловские высоты, и все те оборонительные пояса, за которыми надеялись отсидеться защитники столицы фашистской Германии.
Пал Берлин под нашими ударами! Капитулировал, уповая лишь на милость победителей!
Случилось это 1 мая, но акт о капитуляции был подписан на следующий день. Нам во всяком случае так говорили.
Вроде бы беспричинно плакали и смеялись мы в ту ночь. Как мне кажется, именно тогда в наших душах воедино слились великая радость победы и неутешная скорбь о всех тех, кто не дожил до этого часа нашего торжества.
И пили мы, конечно, в ту ночь. Безмерно и что только было доступно.
А 3 мая, когда я полностью еще не пришел в себя после ночного возлияния, ординарец растолкал меня и сказал, что велено явиться в штаб полка.
Штаб полка — вовсе рядом, идти туда — автоматчиков сопровождения брать не надо. Поэтому я, привычно закинув автомат за спину, и зашагал знакомой тропкой.
Не одолел и половины пути — встретил знакомого капитана из «Смерш». С ним были два автоматчика.
Конечно, поздоровались, обменялись дежурными фразами о жизни вообще, о конкретной погоде, а потом капитан и спросил, куда и зачем спешу. Ответил, что командир полка зачем-то вызвал. И тут капитан откровенно обрадовался: дескать, не командир полка, а мы для тебя пару вопросиков заимели. Может, прямиком заглянем в нашу контору? Если остерегаешься, что командир полка заподозрит тебя в неуважении к нему, сразу же от нас и звякнешь в штаб, объяснишь все. Мое начальство, мол, разумеется, подтвердит, что все именно так и произошло.
Казалось, не было ничего, способного вселить тревогу. Говорите, с капитаном были два автоматчика? Для того времени это не являлось криминалом: в Берлине пряталось множество отъявленных гитлеровцев, потому нашим офицерам было даже приказано вне пределов части следовать под охраной автоматчиков.
Вроде бы не было заметно чего-либо тревожного, но сердце сразу заныло, затрепетало как-то неуверенно. Но разве у меня был выбор? Не было его у меня: и совесть бежать категорически запрещала, и у автоматчиков уж очень серьезными были глаза; знал — люди с такими глазами пуляют точно в цель.
Пришли в «Смерш» — с меня перво-наперво сняли ордена, медали и погоны. Не сорвали, а с уважением сняли. Затем предложили сесть на табурет (этот еще не был присобачен к полу огромными костылями) и задали первые вопросы:
— Ваша фамилия? Имя? Отчество?
Для меня было что-то унижающее уже в том, что эти вопросы задал человек, с которым вовсе недавно мы были на «ты», с которым и водки выпили предостаточно: за нашу славную победу и многих-многих усопших товарищей.
Но я на все вопросы ответил по возможности спокойно, предельно точно и кратко.
В этот день следователь ограничился общими вопросами, касающимися исключительно моей биографии. Ни одного коготочка не показал! Даже извинился, когда приказал увести меня в камеру-одиночку: дескать, лично он, следователь такой-то, никогда бы не позволил себе чего-либо подобного по отношению к офицеру-фронтовику, отмеченному ранениями и правительственными наградами, но… устав! Он неумолим и его власть распространяется на всех.
Я переплюну самого Мюнхаузена, если скажу, что спал этой ночью. Глаза, сознаюсь, закрывал, но чтобы забыться во сне хотя бы на минуту — этого не было. Всю ночь, лежа на деревянном топчане, не прикрытом даже тощим соломенным тюфяком, целиком посвятил думам. Прежде всего, разумеется, мне хотелось узнать, за что, за какие такие тяжкие грехи я угодил сюда.
И так, и сяк прикидывал — выпадало одно: похоже, не имели мы права мирно расходиться с немецкой разведкой; похоже, наше командование искренне считало, что всем нам следовало погибнуть в том лесу. Но у нас (у меня конкретно) по этому поводу было свое категорическое суждение, мы жить, а не умирать хотели! Так зачем же против естества нам переть было? Головы свои потерять только потому, что в этом случае нашему командованию было бы спокойнее отчитываться?
Не станем забывать и того, что тогда активной стороной не я, а обер-лейтенант был; он всю инициативу в своих руках цепко держал.
Кроме того, позволительно спросить, а когда случилось то, из-за чего сейчас сыр-бор разгорелся? Полгода минуло с тех пор! Даже чуть побольше… А что записано в нашем дисциплинарном уставе? Черным по белому и печатными буквами? Там прямо сказано, что наказывать можно лишь за те дисциплинарные проступки, со дня совершения которых минуло не более месяца. Короче говоря, если следовать уставу, за тот случай с вражеской разведкой меня уже поздно наказывать!