Тогда за что же, за какую иную вину меня сунули в эту одиночку, стены которой от пола до потолка поросли плесенью?
В ту ночь мне еще не было суждено сообразить, что прямая обязанность «Смерш» — беспощадная борьба с самыми различными врагами нашей Родины. «Смерть шпионам» — так расшифровывалось это вроде бы не совсем понятное слово.
Почти все прояснилось уже завтра, когда до моего сведения довели, что решением партийного собрания я исключен из партии. До суда, определившего, виновен ли я. Как враг народа, ведущий активную антисоветскую пропаганду.
Сначала я откровенно растерялся: это я-то веду антисоветскую пропаганду?!
Душа требовала не сказать, а прокричать следователю, что за годы войны я четырежды ранен, не счесть, сколько раз рисковал жизнью, во многих боях самоотверженно отстаивая все советское, но он опередил меня, устало сказав:
— Врете вы все… Безбожно врете… Мировой трибунал готовится судить фашизм и его заправил, судить за чудовищные преступления, а вы одного из них этаким херувимчиком рисуете!.. Между прочим, ваши разведчики в голос заявили, что ваши показания — сплошная брехня!.. Хотите ознакомиться с протоколами их допросов или поверите мне на слово?
Я знал, что мои разведчики были людьми, что многих из них дома ждали семьи. Вот и допускал, что кое у кого из них дрогнула становая жила, что кое-кто не устоял перед угрозами или посулами. Допускал такое, зная, что много слабостей у человека. Чтобы еще раз не убеждаться в этом, отрицательно мотнул головой. Может быть, и зря мотнул: потом у меня оказалось предостаточно времени для того, чтобы убедиться, что далеко не всегда можно было верить следователям.
Следователь, заметив, что его последние слова больно царапнули, кольнули меня и даже вроде бы пробили брешь в моей обороне, торопится дожать, окончательно сломить:
— И вообще, врать надо умеючи. Например, какой резон был тому мифическому обер-лейтенанту отпускать вас? Какой, я вас спрашиваю?
Я и сам не мог понять, почему тот поступил так, а не иначе. Может, его распирала радость, что получил желанный железный крест? Получил, ну и возомнил себя сверхчеловеком, которому все дозволено? Или другая какая блажь ему тогда мозги затуманила?
Мне не было дано знать это. Вот и оставил без ответа вопрос следователя.
А вообще-то, как дальнейшая жизнь показала, о многом тогда я не имел даже малейшего понятия.
Обрушившееся на меня столь внезапно было настолько нелепым, что я, казалось, вообще потерял способность даже просто мыслить логически. Особенно задело за живое то, что меня исключили из партии. И кто? Не какие-нибудь тыловики, в глаза не видавшие офицера Мышкина, а те самые боевые побратимы, с которыми бок о бок оборонял Ленинград, громил фашистов под Волховом, на земле Белоруссии, в Польше и здесь, в Германии!
Чудовищная нелепость! И препоганая. Настолько препоганая, что подлее уже ничего не придумаешь!
Сейчас, когда ты, мой соотечественник, читаешь эти строки, меня уже нет в живых. Но, если это потребуется, я и мертвый готов кричать, что нет ничего подлее предательства товарищей, тех самых людей, с которыми ты по-братски делил и горе и радости!..
Минуло суток двое или трое — мне довелось встретиться с начальником армейской разведки. Он — уже генерал! — вошел в кабинет следователя во время моего допроса. Как-то подчеркнуто равнодушно скользнул глазами по мне, оставшемуся сидеть на табурете, по следователю, поспешившему вскочить и замереть по стойке «смирно», и властелином опустился на стул, угодливо подсунутый ему.
Допрос его вроде бы нисколько не интересовал. Вернее, я так думал до тех пор, пока следователь не спросил у меня, предварительно глянув на шпаргалку, прятавшуюся под моим делом, а что я соизволил делать ориентировочно с 15 февраля по апрель 1942 года? Он, следователь, понимает, что времени с того момента утекло препорядочно, что оно у всех нас было заполнено важнейшими событиями, но хотя бы в общих чертах могу ли я сообщить что-либо?
Я без колебаний ответил, что выполнял специальное задание, а чье и где — этого память не сберегла.
Показалось или действительно по лицу начальника армейской разведки скользнуло подобие улыбки удовлетворения?
Позднее, лежа в одиночке на скрипящем топчане, я как мог спокойно проанализировал этот эпизод. Стал серьезно и внимательно перебирать свою жизнь за последние два года — всплыло многое, что считал мелочью. Очень многое вспомнилось; и вывод уже готов: все эти годы командование армии помнило о своем промахе с техникой особой секретности, а следовательно жило в постоянном страхе за свое благополучие, даже за саму жизнь.