Костя на сделку согласился и отправился домой в самом радужном настроении. В троллейбусе он открыл один из «Светов» и стал читать. Все стихи Замараева были очень решительные – «крепкие», как обещало предисловие. Они сразу вызывали в памяти перпендикулярные уши автора. Какая-то девушка заглянула через Костино плечо в книжку, и у неё сделалось странное лицо. Костя покраснел и спрятал замараевский товар в карман. Он решил, что рассуёт лимонные книжки в своём подъезде по почтовым ящикам. Пусть соседи растут духовно!
Тут же, в троллейбусе, привязалась к Косте нехорошая мысль: что, если его, Костин, фантастический роман «Коготь тьмы» так же плох, как «Свет в окошке»? А вдруг «Коготь» ещё хуже? Всё-таки Замараева ценят и в газетах, и в «Увалах», его хвалят, а из Кости ещё неизвестно что выйдет. Вдруг не выйдет ничего?
Нет, не может этого быть! Костя сочинял свой роман целый год. В конце концов такая получилась у него страшная штука, что кровь стыла в жилах. Перечитывать своё творение ближе к ночи он не решался. Как же может в «Увалах» такое не пройти?
Своё слово Замараев сдержал. Через неделю он сообщил, что Костю ждут в редакции.
- Ты только, Гладышев, не паникуй, - напутствовал поэт своего протеже. – Шварц бабка умная. К тому же у неё слабость к нам, молодым красивым метросексуалам.
И Замараев с удовольствием поймал своё отражение в витринном стекле. Себя Костя метросексуалом не считал, потому занервничал.
Замараев его подбодрил:
- Вперёд и с песней! Не забудь, офис № 308. Ну, ни пуха. Всё будет чики-пуки!
Костя двинулся к редакции - суровому кирпичному зданию. На здании вывески альманаха не было. Наоборот, там крупно было написано «Баня». Подтверждая это, из подъезда навстречу Косте вышли трое с малиновыми лицами и вениками под мышками. Но Костя, наученный Замараевым, не смутился. Он обогнул угол и вошёл в боковую железную дверь.
За дверью обнаружилась лестница. Поднимаясь по ней, Костя то и дело отступал к шершавой стене – мимо него носили наверх ящики с копчёной рыбой.
Какая-то крупная девица с синей папкой в руках пристроилась к одному ящику и тоже обогнала Костю. Слишком поздно он сообразил, что девица, должно быть, его конкурентка и тоже несёт в «Увалы» рукопись романа. Не исключено, что фантастического – вон папка какая толстая. Это скверно. Ещё доберётся до «Увалов» первой и сунет свой роман вместо «Когтя»!
Костя прибавил шагу. Он нагнал девицу и совсем не по-джентльменски влез одновременно с нею в двери третьего этажа. У девицы оказались твёрдые локти и бёдра широкие, как забор. Первый этап гонки за славой выиграла она.
Отпихнув Костю и зло оглядываясь, девица пошла по длинному тёмному коридору. Костя припустил за ней. Тут девица явно струхнула (накануне как раз повторяли передачу про битцевского маньяка). Она перешла на бег. Костя уже обгонял её, как она вдруг распахнула какую-то дверь и укрылась за ней.
Костя рванул ручку двери, но та не поддалась. Тогда Костя поднял глаза и прочитал на двери табличку «№ 307 ООО «Трикотажница»
Костя облегчённо вздохнул и постучал в следующую дверь, № 308.
- Войдите, - разрешил мужской голос.
Костя вошёл, с ужасом понимая, что он него несёт копчёной рыбой.
Перед ним была большая комната. Имелся тут и древний компьютер, и пара шкафов, набитых весёленькими бурыми книжечками «Увалов» за разные годы. Разного типа стулья теснились у стены. В самой глубине комнаты, под портретом пожилой Ахматовой, стоял стол старого конторского образца с монументальными тумбами и широкой столешницей, на которой можно спать.
За этим столом сидела «Отв. ред. Грачёва-Шварц А.М.» Так, во всяком случае, значилось на двери под вихлявым логотипом «Нетские увалы». Андрей Замараев не раз описывал Грачёву как милую добродушную старушку. Она якобы мягка, сентиментальна и падка на молодые таланты – сущий божий одуванчик.
Вот почему, увидев Грачёву-Шварц вживе, Костя испугался. Не только голос у неё был не старушечий, а густой, мужского тембра. Если б Костя не читал таблички на двери, то запросто принял бы Анну Михайловну за мужчину. Широкие плечи под бурым, цвета «Увалов», свитером, тёмные усы и старомодная стрижка-канадка не оставляли никаких сомнений в том, что альманахом руководит здоровущий дядька. Против дядьки говорили лишь серёжки-гвоздики, помада на губах и громадный бюст. Но если серёжки и помада для мужика вещь порой допустимая, то с бюстом не поспоришь. Да, это именно она, Анна Михайловна Грачёва, по мужу Шварц.
Раньше Костя никогда не видел Грачёвой, зато много о ней слышал и даже встречал в какой-то старой книжке её фото, изображавшее красотку с пышным начёсом.
Анна Михайловна была самой знаменитой писательницей Нетска. Ещё в баснословные 60-е молоденькая Аня Грачёва, прехорошенькая комсомолка-зажигалка, с осиной талией и без всяких усов, начала публиковаться сначала в Нетске, а потом и в столице. Она сочиняла повести про пионеров и для пионеров.
Эти книжки до сих пор иногда попадаются на развалах. Писала Аня бесхитростно. Повести её были того же неяркого вкуса, что и тогдашние карамельки, их состава которых несуны-кондитеры безбожно крали положенные по ГОСТу сахар, сгущёнку, ликёр, уксус, ацетоновую отдушку и марганцово-розовую краску.
Критики утверждали, что голос у Анечки негромкий, но задушевный. В её повестях было столько искренности, чистоты и светлой веры в человека, что печатали их наперебой. Всё чаще Анечку можно было видеть в Доме творчества в Дубултах или в Артеке, на встречах с детишками. В Нетск заезжала она изредка и то лишь потому, что, несмотря на столичные успехи, увлечения и замужества, именно здесь пылал роман её жизни с Севкой Шварцем.
Севка был бурно талантлив, беспутен, женолюбив и много пил. В очередной раз встретившись с Анечкой, он так воспламенялся, будто видел её впервые (кажется, сам он так и думал). Начинались тут у них ночи и дни, полные неистовой страсти, ссор, попоек, ревности, восторгов и мордобоя. Всякий раз это кончалось одинаково: Анечка отбывала в Артек в слезах и в рваном платьишке (Севка, залив шары, обычно либо весь Анечкин гардероб резал в лапшу ножницами, либо, не найдя ножниц, рвал руками и зубами). Под Анечкиным плачущим глазом красовался фингал невероятной окраски, а её зацелованные и в кровь разбитые губы шептали лишь одно слово: «Никогда!»
Если бы так! Настучав очередную пионерскую повесть, отдохнув душой и телом в Дубултах, накупив свежих нарядов, согревшись у артековских костров и даже иногда выскочив за кого-нибудь замуж, Анечка снова летела к Севке. Тот, вечно пьяненький, её не узнавал и только разводил руками: «Какая фемина!».
И снова с бутылки «Тамянки» начинались их дни и ночи, и снова кончались ножницами и фингалом, который переливался тринадцатью тысячами оттенков (различить столько, говорят, способен лишь изощрённый глаз эстета-японца).
Только раз этот сценарий был нарушен. Анечкина одноклассница тогда устроилась работать в ЗАГС и по доброте душевной, немного нарушив закон, расписала влюблённых. Анечка, к счастью, была как раз не замужем, а Севка настолько пьян, что лежал у себя на диване, не меняя позы, трое суток. Так Анечка стала Грачёвой-Шварц.
Радовалась она недолго. Той же ночью её муж, не узнав даже, что он женат, попал под электричку Нетск-Ушуйск. Почему он оказался на путях, неясно – Анечка заперла его на ключ, когда уходила в парикмахерскую. Севка на диване лежал смирно, в той же самой позе, что и последние три дня. Как он выбрался наружу из закрытой комнаты на одиннадцатом этаже, осталось загадкой: и дверь, и окно оставались запертыми изнутри.