Когда поезд прибыл в Глазго, я взяла такси и поехала в больницу. Сайбер говорил о четвертой палате, и мне показалось, что прошли годы, пока я пробиралась по коридорам и лестницам, чтобы попасть туда. Я некоторое время стояла у двери в палату, собираясь с мыслями. А потом толкнула дверь, подошла к медсестре и спросила, где мой отец.
— Вторая кровать с того конца, — ответила медсестра, указывая на нее и ободряюще улыбаясь.
Я прошла четыре кровати, и на каждой спал пожилой мужчина. А потом стала в ногах той, на которую указывала медсестра. Человек, которого я увидела, не был похож на моего отца. На постели лежал седой, болезненного вида мужчина, к руке которого была присоединена капельница. На пороге смерти. Я чуть было не вернулась к медсестре, чтобы переспросить, не ошиблась ли она. Но потом он открыл глаза, и лицо его озарилось той самой яркой улыбкой, которую я всегда любила.
— Я знал, что ты придешь, — произнес папа тихим голосом, так что я едва смогла разобрать слова.
Я подошла к краю его кровати, мы обняли друг друга и долго не разнимали объятий. Мы молчали. У меня на глаза навернулись слезы, но я не хотела, чтобы папа видел, как я плачу, поэтому я часто заморгала, сдерживая их. Наконец мы разомкнули объятия.
— У тебя такой болезненный вид, папа. Что случилось?
Отец выглядел не просто больным; казалось, что ему восемьдесят пять, а не пятьдесят пять, как было на самом деле.
Папа слабо покачал головой.
— Да нет, мне уже стало лучше. Видела бы ты меня на прошлой неделе. — Он смолк, пристально изучая мое лицо. — А ты выглядишь, как всегда, неплохо, Сэм. Ты счастлива?
— Да, папа, — сказала я, жалея, что не догадалась привезти с собой фотографии Азмира и Азима. Помня собственное детство, я позаботилась, чтобы у нас было множество фотографий мальчиков, и на каждом этапе их юных жизней. Иногда, когда сыновья были в школе, я смотрела на эти снимки и жалела, что на себя в таком возрасте посмотреть не могу. — Теперь я очень счастлива.
Мы проговорили не один час, предаваясь воспоминаниям обо всем, что делали вместе, о временах, когда папа тайком водил нас в зоопарк, на ярмарку или в библиотеку и как ему потом попадало.
— Достань, пожалуйста, радиоприемник вон оттуда, — указал отец на тумбочку возле кровати.
Я открыла дверцу, достала маленький голубой приемник и передала папе.
— Нет, оставь его у себя, — сказал отец. — Отдай моему любимому внуку.
Я спрятала приемник в сумку, а на глаза снова навернулись слезы. Это выглядело как прощальный подарок. Мне хотелось побыть с папой еще, но он сказал, что Манц обычно приходит навещать его в полдень и он не хочет, чтобы мы встретились. Я обняла и поцеловала отца, перед тем как попрощаться. Выходя из палаты, я продолжала оглядываться и махать рукой.
Живя в детском доме, я видела отца чаще, чем за все последующие годы, и в детском доме я была счастливее всего. Я знала, что это не простое совпадение.
Как я и ожидала, Сайбер больше не звонил мне до смерти отца.
— Похороны во вторник, — сказал он. — Мы хотели похоронить его завтра, но нам не разрешили забрать его из больницы.
— Я приеду первым поездом во вторник, — произнесла я, пытаясь справиться с комом в горле. — Буду на месте около десяти.
— Да, думаю, это правильно. И уехать тебе лучше в тот же день. Все будут расстроены, так что не стоит тебе затягивать визит и расстраивать их еще больше, — сказал он, после чего раздались гудки отбоя.
Я дрожащей рукой положила трубку и разрыдалась. Осгар обнял меня и принялся покачивать, как я обычно делала, когда кто-то из мальчиков расстраивался. Мы решили, что ему не стоит ехать на похороны, потому что его присутствие только подлило бы масла в огонь. Осгар понимал, что Манц не слишком ему обрадуется, и не хотел становиться причиной скандала в такой день.
Я приехала в Глазго и села в такси. Мать переехала из района, который называла «маленьким Пакистаном», после того как я сбежала из дому, а Манца посадили в тюрьму. Сайбер сказал, что ей тяжело было оставаться там, где люди знали о случившемся. Я вошла в дом и увидела Сайбера, ожидавшего меня в коридоре. Я протянула руки, чтобы обнять брата, но тот отстранился. Я подавила желание всхлипнуть, а Сайбер опустил взгляд в пол и указал на одну из дверей.
— Женщины там, — сказал он.
Я туго обернула вокруг головы шарф и шагнула в комнату. На полу сидели человек десять женщин, они плакали и читали молитвы. Тара, Ханиф и Мена сидели в центре комнаты. При виде Мены у меня екнуло сердце, и я пошла к сестрам со слезами на глазах. Тара подняла на меня взгляд. Мне до боли захотелось, чтобы она обняла меня. Мы никогда не были близки, но приходились друг другу родными сестрами, и наш отец только позавчера скончался. Мне хотелось скорбеть вместе с ними, разделить то единственное, что было для нас общим.
— Не садись здесь, — сказала Тара. — Сядь там. — Она указала на пустующий угол рядом с камином.
Я задержала на сестре взгляд и увидела, как полыхнули гневом ее глаза. Я кивнула и села туда, куда она мне указала. Остальные женщины беспокойно ерзали и кивали, когда я переводила на них взгляд.
Но как бы ни относилась ко мне Тара, она не могла помешать мне скорбеть об отце и молиться, чтобы он попал в лучший мир и обрел счастье.
Мужчины, родственники покойного, — Манц, Сайбер, Салим, Башир и еще несколько человек, которых я не узнала, — вошли с гробом отца и оставили его здесь, чтобы мы могли попрощаться: женщинам не позволялось ходить на кладбище. Ни один из мужчин не взглянул в мою сторону. Тара, Ханиф и Мена подошли к гробу, поддерживая друг друга и громко рыдая.
Я не поднимала голову и могла видеть лишь подбородок Манца. Мне вовсе не хотелось встречаться с ним взглядом. Я боялась, что он мгновенно выйдет из себя. Мне было страшно, потому что я не знала, как он может себя повести, но вокруг находилось так много людей, подруг матери и просто знакомых, и я надеялась, что он не станет скандалить при них.
Я поднялась и с дрожью в коленях подошла к гробу. Лицо отца выглядело таким спокойным… Слезы потекли у меня по щекам. Он казался моложе, чем тогда, в больнице. Я могла думать лишь о том, как быстро пролетели годы и как глупо, что мы не поддерживали с ним отношения, пока не стало слишком поздно.
Женщины обняли Тару и Мену, утешая их. А потом мы все стали читать молитвы. Мужчины подняли гроб и понесли его к выходу. Я отвернулась, чтобы не видеть лица Манца.
— Пока, папа, — прошептала я, когда гроб выносили из комнаты.
Несколько минут спустя ко мне подошла Танвир.
— Думаю, тебе лучше уйти, — сказала она.
У меня перехватило дух.
— Но я хочу остаться, чтобы помолиться на третий день.
— Тебя не оставят ночевать.
Я собрала в кулак всю свою волю и как можно искреннее произнесла:
— Спасибо, что сообщили о папе и дали возможность попрощаться.
С этими словами я покинула дом.
После смерти папы я несколько раз приезжала в Глазго. Я чувствовала себя чужой среди родственников, но хотела попытаться узнать братьев, сестер и мать, будучи равной им, а не в качестве девочки для битья. После того как папа умер, мать связалась со мной и попросила приехать в гости. Я не сразу узнала зачем. Дело было не в том, что мать боялась собственной смерти и хотела повидаться с внуками, пока была жива. Во время нашего первого визита, спустя примерно шесть месяцев после похорон папы, она сообщила мне причину: она хотела, чтобы я ушла от Осгара. Она думала, что сможет уговорить меня вернуться. Мать твердила мне: «Мы простили тебя за то, что произошло. Только возвращайся и лети в Пакистан, к своему мужу».
Я недоумевала.
— Простили меня — за что?
— За то, что ты сбежала из дому.
— Я не сделала ничего дурного.
После таких разговоров я расстраивалась и возвращалась домой разочарованной, потому что мать по-прежнему считала меня никчемной, я по-прежнему подводила ее. Осгар прекрасно справлялся с моим настроением после таких поездок. Он заранее знал, что будут говорить родственники, и готов был меня успокаивать.