Мать жила с Салимом, его женой и двумя их детьми. Салим держал мясной магазин и хорошо зарабатывал. Во время первых посещений я чувствовала себя не в своей тарелке, потому что отношения между мной и матерью были очень напряженными. Она почти не разговаривала со мной, спрашивала только, как у меня дела, и уходила к себе, жалуясь на головную боль.
Шахад, жена Салима, была нашей дальней родственницей из Пакистана. Добрая молодая женщина, она всегда улыбалась мне, когда я приезжала в гости. Однажды, во время моего третьего визита, когда все ушли на работу или в школу, а мать, как всегда, лежала в постели, Шахад подсела ко мне в гостиной и спросила, что произошло между нами — между мной и моей семьей — и почему все так холодно ко мне относятся.
— Они ведь наверняка рассказывали тебе, — ответила я.
— Да, свою версию. — Шахад посмотрела в чашку с чаем. — Но ты не похожа на человека, которого они описывают.
Я шумно сглотнула.
— Что они обо мне говорили?
— Что ты нехорошая, что с тобой не стоит знаться. — Шахад посмотрела мне прямо в глаза. — Но мне ты кажешься хорошим человеком.
Я приложила палец к губам.
— Тс-с. Тебе попадет, если мать это услышит.
Мы захихикали и с этого момента стали подругами.
Я рассказала невестке, что выросла в детском доме (о чем ей не говорили), о том, как я вышла замуж в тринадцать лет, а в четырнадцать стала матерью. Меня не удивило, что об этих подробностях они тоже «забыли» упомянуть.
Когда я завершила рассказ, Шахад сказала:
— Очень смело с твоей стороны приезжать сюда.
— Я хотела дать им второй шанс, позволить узнать меня и моих детей. Но если они не хотят этого, что ж — это их потеря, не моя.
Позднее, когда с нами была мать, Шахад упомянула в разговоре Манца, и мать удивила меня, сказав:
— Ты ведь знаешь, какой Манц: сначала делает, а потом думает.
Говоря это, мать посмотрела на меня, и я почувствовала, что больше ничего не узнаю о том, что происходило до суда. Манц заявил: «Я верну ее, пусть даже в мешке для трупов» — и переубедить его никто не смог бы.
Когда мать вышла из комнаты, Шахад сказала:
— Твоя мать очень больна. Она не остается в Глазго подолгу, астма сильно мучает ее, поэтому она большую часть времени проводит в Пакистане, а сюда приезжает только переждать самые жаркие месяцы.
Я всегда знала, что мать больна. Бог свидетель: она всех нас ставила об этом в известность своими плевками и жалобами на головные боли, но собственно диагноз мне никогда не был известен. У нее развился диабет, и она плитками поедала шоколад, потому что иногда ей жутко хотелось сладкого. Ее здоровье настолько расстроилось, что рядом с ее кроватью стоял кислородный баллон, и при необходимости она дышала кислородом.
Шахад вздохнула.
— Думаю, ей и правда стоит позабыть прошлые обиды. Если она сделает шаг тебе навстречу, все остальные последуют ее примеру.
Так и произошло, постепенно, в течение следующих трех лет. Я приезжала навещать мать, когда та в летние месяцы бывала в Глазго, иногда даже оставалась ночевать в ее доме. Я чувствовала, что теперь, когда я уверена в себе и знаю, что дома меня любят и ждут Осгар и мальчики, свидания с матерью придавали мне сил. Способность смотреть ей в глаза — хотя она, как всегда, отводила взгляд — была для меня мерилом успешности в жизни. Глядя матери в глаза, я чувствовала, как уходят мои страхи и ненависть.
Я виделась с Меной, когда приезжала в Глазго. Они с мужем купили дом напротив того, где жила мать. Поначалу она не решалась заговорить со мной, даже когда мы были одни, словно боялась открыть, что у нее на сердце. Поэтому первый шаг сделала я, заговорив с ней.
— Я очень скучала по тебе. И Азмир тоже.
Сестра взглянула на меня и прошептала, будто нас кто-то подслушивал:
— Я тоже по тебе скучала.
Потом Мена рассказала, как все изменились, когда я уехала. Мать стала гораздо спокойнее, и из-за моего побега Мену не стали рано выдавать замуж.
— Я вышла замуж в двадцать один год, — с гордостью сказала она.
Я улыбнулась, осознав, что мой поступок хоть что-то изменил к лучшему.
Со временем пришла пора познакомить Азмира с бабушкой. Но перед тем как сделать это, пришлось рассказать мальчику о его настоящем отце. Осгар растил Азмира как родного сына, но теперь, когда мальчику было уже больше десяти лет, я решила, что пора открыть правду. Я почему-то была уверена, что мать не упустит возможности упомянуть об этом, и хотела, чтобы Азмир узнал все от меня.
Поэтому однажды днем, незадолго до планируемой поездки в Глазго, когда Осгар был на работе, а Азим играл с друзьями, я сказала Азмиру, что нам надо поговорить.
Сын сидел напротив и смотрел на меня, а я не знала, как сказать ему, что его биологическим отцом является какой-то мужчина, живущий в Пакистане, который и пальцем не пошевелил, чтобы иметь возможность общаться с ним. Я глубоко вздохнула и начала рассказ. Азмира, похоже, не удивило известие, что я вышла замуж и забеременела в столь юном возрасте. В конце концов, он был уже достаточно взрослым и сам мог разобраться в цифрах. Потом я сказала, что он был ангелом, принесшим мне спасение, что благодаря ему я перестала думать о самоубийстве. И что именно он дал мне силы освободиться от семьи.
— Прости, что не рассказала тебе всего этого раньше, — закончила я. — Я пойму, если ты захочешь поехать к нему.
Азмир посмотрел на меня и улыбнулся.
— Не-a. С чего бы мне этого хотеть? — Он пожал плечами. — Может быть, в будущем, если почувствую в этом необходимость.
Сын крепко меня обнял и пошел играть в футбол с соседскими мальчишками.
Когда спустя несколько недель мы приехали в гости к матери, не успела я представить Азмира, как она тут же выпалила:
— Твой настоящий отец живет в Пакистане.
Азмир только пожал плечами и сказал:
— Да, я знаю. И что?
Я чуть не лопнула от гордости. И сдерживаемого смеха. На лицо матери стоило посмотреть — лишенная возможности вселять страх, она чувствовала себя неуверенно.
Со мной мать тоже пыталась поговорить об Афзале:
— Он теперь женат; ты упустила свой шанс. Но если мы уговорим его, он все-таки примет тебя назад.
Я даже не подала виду, что слышу ее слова, поэтому она сделала еще одну попытку.
— Знаешь, у него ведь только дочери, а сына пока нет.
На эту реплику я тоже не обратила внимания, и мать вскоре прекратила меня донимать.
Я продолжала приезжать в Глазго. Азмир время от времени составлял мне компанию, но только он, потому что мать ясно дала понять, что не хочет видеть ни Осгара, ни Азима. Не знаю почему, но я возвращалась туда снова и снова, каждый раз чувствуя одно и то же: мать по-прежнему не принимает меня такой, какая я есть, какой я стала.
Когда Азиму было почти двенадцать, я взяла его с собой, потому что он хотел познакомиться с моей матерью и посмотреть, чем мы занимаемся, когда приезжаем к ней в Глазго. У меня язык не повернулся сказать сыну, что его там не ждут, поэтому в следующий раз мы отправились в Глазго втроем — Азмир тоже поехал. Мы купили цветы, а пока ехали в поезде, я переживала, но не подавала виду. Я не знала, чего ожидать от матери, как она себя поведет, ведь я не предупредила ее, что взяла с собой Азима, — я знала, что, если спрошу позволения, она откажет. Но я также знала, что буду рядом, если мать отвергнет его. Я защищу сына, приду ему на выручку, как и положено настоящей маме.
Мать, однако, меня удивила. Мы вошли в дом, и я представила Азима, нервно поглядывая на нее:
— Это твой внук Азим.
Она пару мгновений смотрела на него, а потом сказала:
— Иди же ко мне, разве ты не хочешь обнять бабушку?
Мать обняла Азима и посмотрела на меня через его плечо, и в этом взгляде были признание и одобрение, означавшие для меня многое.