— Я ведь только дня на два, — не вытерпев, прерывает тишину бобыль. — Льняное мочило[4] выкопаю и назад. Полпуда ржи мне на зиму посулил…
— Разве я что говорю? — улыбается Тяконис обещающей всяческие блага улыбкой. — Я ничего не говорю. Только он, видишь, посулил, а я уж дал. Или, может, позабыл?
— Побойся господа бога, как же я позабуду! Долг не рана, никогда не заживет!
— Так вот и раздаю, раздаю обеими руками, а когда позовешь человека — он мне спину кажет. Справедливо говорится: человек одно зло помнит.
И опять сидит, молчит. И все кругом молчат. Лишь изрядно посидевши, Тяконис встает, оправляет на себе рубаху, перекладывает соломинку с колосом из одного уголка рта в другой.
— Мочила и мне нужны — лен в нынешнем году уродился, не замочишь в старых. Тут и жнивье стоит незапаханное, картошка не отобрана на семя, не знаешь, за что и браться. Нехорошо обижать соседей!
Он уходит. Бобыль вскакивает, грозит вслед кулаком, кричит:
— Сукин сын, обманщик, шкуродер! Все лето я маялся на его полях, а что получил? Две меры картошки кинул, и та самая заветренная, с прозеленью… Чтобы тебя черти смолой насытили, как ты меня своими милостями!
Кричит, орет бобыль. А потом накинет на плечи ветхую сермягу и идет… к Тяконису.
Вот какой человек был Тяконис, явившийся к нам, когда у нас кончилась картошка. Мать вскочила, обмахнула подолом скамеечку, пододвинула — сесть. Он и сел, конечно, и опять жевал свою всегдашнюю ржаную соломинку с вымолоченным колосом, и опять молчал. Как всегда. Мать стояла возле прялки, не смея ни сесть, ни шевельнуться. Отец старался не глядеть в сторону Тякониса, только не очень это ему удавалось: не глядит, не глядит, а там и обернется…
— Слыхал я, туговато у тебя с хлебушком, — наконец заговорил добряк Тяконис. — И картошка кончилась.
— Кто это сказал? — отозвался отец. — Не сорока ли на заборе прострекотала?
— Должна кончиться. Полмешка всего и было-то.
— Так что из того?
— Ребят жалко, — ответил размякшим голосом Тяконис и махнул рукой в нашу сторону. — Ребят, говорю, жалко. Погляди сам, под глазами синяки, слабосильными вырастут, кривоногими… И куда же ты, паря, подашься с такими-то?
— Мои ребята, мне и подаваться!
— Тебе подаваться, тебе… Куда-нибудь нужно подаваться, — согласился Тяконис. — А пока подашься, у меня вон лен остался нетрепаный… Так, связки две. Чего ему лежать? Пришел бы ты, сосед, отрепал бы. Все равно сидишь без дела. А я покормлю, все один рот долой. И покормлю, и вечером в карман краюху положу. А?
— Отец, — зашевелилась мать, — бери трепалку…
— Молчи! — крикнул отец. — Весь век на него за одни харчи работаю, довольно! В прошлом году обещал два четверика картошки посадить, а что, посадил? Где моя картошка? — повернулся он к Тяконису. — Ребятишкам за то, что пасли гусей, обещал полпуда ржи прикинуть, а где эта рожь? Ничего не отдано!
Тяконис перестал жевать колосок, поглядел на отца.
— А я вот в Камаяй на базар собираюсь, — сказал он тихо. — В Камаяй лен хорошо берут. Вот, думаю, и эти две связки прихвачу. Очень уж деньги нужны. Ну, когда же вашу милость ждать?
Отец сердито отвернулся. Тяконис встал, повернул к двери, но вдруг чего-то остановился, ударил своим могучим кулаком по стене избенки. Стена задрожала. С потолка посыпалась почерневшая кострика. Избушка построена еще прадедом Тякониса, вся изъедена жучком, так что сердцевина бревен отрухлявела, стены так перекосились, что, если бы не ясеневые скрепы, которыми Тяконис по своей безмерной доброте сердечной связал их, давно бы разъехались — и конец. Прямо глупо колотить так по ним. Видно, понял и сам Тяконис, что неладно сделал. Хлопнул ладонью по бревну одни раз, хлопнул другой, так же как похлопывал свою лошадь или корову, а потом заговорил голосом, полным глубочайшего сочувствия:
— Не дай бог в такой избе жить. Того гляди, завалится посреди ночи, детишек задавит. Может, поищете себе другой угол…
Мать схватилась за сердце. Отец постоял-постоял, а потом выдохнул скопившийся в груди воздух и глухо уронил:
— На этот раз еще приду.