Мендель слез с телеги, подтолкнул плечом оглоблю. Кляча зашевелилась, словно проснувшись, и стала тереть коленями передних ног, но все не трогалась с места.
— Нио, нио!.. — кричал Мендель, вскакивая в телегу и явно опасаясь, что сивка остановится. — Нио!..
Уже далеко в лес утащился он по дороге, уж и совсем пропал из глаз на повороте, а по полям еще разносился его голос:
— Нио, нио!..
Вскоре в ольшанике уже пылал веселый костер. Обступили мы Ализаса. Глаз нельзя было оторвать от ножа. И нельзя было выпустить его из рук, не согнув еще раз и опять не отогнув, все слушал бы, как туго ложится лезвие на место: щелк-щелк. А сын Алешюнаса, парнишка ростом почти с Ализаса, всегда с презрительно сморщенным носом, не утерпел:
— Так ты, может, Менделево дитё, что он тебе дал? Жидовский дитё ты, может, а?
Ализас выпрямился. Золотистые веснушки резко выступили на его побледневшем лице. Шагнул он вперед, тихо спросил:
— Чье я дитё?
И опять тишина. У Алешюнаса глаза забегали, как испуганные мышата.
— Тогда молчи, — сказал Ализас так же тихо, как и спросил.
И начал натачивать нож.
Наточил он нож так, что им можно было перерезать в воздухе падающий волос. Привязал его новой веревочкой к петлице пиджака и больше уж никому не давал в руки.
И опять бежали дни. На буграх, на солнечных косогорах, в ложбинах речки Вирвинты все гуще пробивалась травка, даже подорожник распустил запоздалые упругие листочки, на холме показались ростки золототысячника, раскрывал пахучие цветы чабрец. Стадо с каждым днем успокаивалось: остановится на горке и топчется на месте, как ни посмотришь — все ладно и ладно, не надо подходить, и зеленя далеко. Поэтому мы разводили костры, прыгали через огонь, делали ивовые свирели. И всё гадали: кого наймут к нам в старшие пастухи? Может, шестипалого Минкуса, может, долгоносого Пранулиса, а может, опять Сялёниса, окрещенного подпасками «Лишаем» — за его малый рост и чрезвычайно красный нос.
— Если Лишая — ой-ой! — горевали те, кто пас с ним в прошлом году. — Ошалеть с ним можно.
И рассказали, как за каждый пустяк Лишай лупил мальчишек кнутом, как он ежедневно, отпустив их на завтрак, шел в местечко «голосовать». Власть уж третий год, как была выбрана, а он ходил и ходил «голосовать», пока мужики не застали его без портков у бобылки, развеселой вдовы, — местечковой самогонщицы. Из-за этого потом нельзя было при Лишае упоминать о портках — живо отделает кнутом по мягкому месту…
Ализас сидел поодаль, что-то вырезывал ножом, который ему подарил Мендель, и усмехался, слушая разговоры подпасков.
— Лишая наймут, — сказал он уверенно.
— Не ври.
— Лишая наймут.
— Сам ты — лишай. Откуда знаешь?
— Увидите.
— Чтоб ты сдох со своим Лишаем. С этим лохмотником беспорточным, с раскорякой, сквернавцем этим! Опять на нашу шею? Кто тебе сказал?
— Увидите, — спокойно промолвил Ализас, не переставая вырезывать по свилеватому [26], толстому яблоневому суку. И пояснил: — Лишай дешевый, сколько ни дадут — за столько и идет. И возьмут Лишая, увидите.
Пастушата замолчали, а Ализас вырезывал дальше.
Теперь он вырезывал целыми днями. На руках, даже между пальцами, набил черные корявые мозоли, которые постоянно трескались и кровоточили. Зато вылез из-под ножа на свилеватом яблоневом суку чертенок: рогатый такой, ощерился, копытами и хвостом обвился вокруг палки. А рядом извивается змей с тонким высунутым язычком, словно ищет чего-то. Но еще чуднее была женщина, которую Ализас вырезал на самом верху палки: с длинной шеей, без рук, с далеко выставленной грудью, похожей на короб. Ну, а уж рукоять была не рукоять, а голова вылезшего из преисподней вельзевула с кабаньими клыками, с козлиными рогами, с горящими глазами и с ушами какого-то непонятного зверя. И так все отделал Ализас, так выгладил и вылощил, что палка выскальзывала из рук, как живая, а змей, безрукая женщина и чертенок со своим отцом-вельзевулом, казалось, вот-вот зашевелятся, прыснут горящей смолой и примутся скакать по полю.
Взял Алешюнас эту палку, повертел в руках, ухмыльнулся и швырнул:
— Эка невидаль. Разве такие черти бывают?
— А какие? — полюбопытствовал Ализас.
— Не такие…
Теперь ухмыльнулся Ализас, подмигнув мне, предложил:
— А ты вырежь, покажи.
— И покажу.
Ребятишки кругом загалдели. Аквиля громко засмеялась. Никто не верил Алешюнасу.
— И покажу! Покажу!.. — кричал он, чуть не плача.
У него тоже был нож, еще получше, чем у Ализаса: с белым черенком из рыбьей кости, с тремя лезвиями, а сталь такая, что притягивала довольно крупные гвозди. Кажется, возьмешь этот нож в руки, и тут же из-под его лезвий покажутся истинные чудеса. Но чудеса не показывались, хотя Алешюнас вырезывал рьяно, шмыгая носом, косясь на всех, никого к себе не подпуская. Дерево раскалывалось под его ножом, трескалось, где не надо, размочаливалось, и палка получилась какая-то корявая, а уж черта вырезал — как ни вглядывайся, и не узнаешь. Ализас, тот уж куда-то запрятал свою палку и позабыл про нее. Вырезывал он теперь мундштук. Мундштук был как мундштук: короткий, со сквозным стволом и широким дулом для цигарки. Но чем дальше вырезывал Ализас, тем явственней можно было видеть бегущего куцехвостого зайца, а за зайцем гналась собака с разинутой пастью, а кругом еще были низкие елочки и разные кусты. И все было так похоже сделано, что сын Алешюнаса пригрозил:
— Погоди, скажу вот тятьке, получишь!..
— Что получу? За что?
— За курение. Думаешь, я не видал? Ага-а!
Ализас только плюнул, но Алешюнас не унимался.
— Все равно скажу, — зудел он. — Хоть бы еще ольховые листья свертывал, а то покупные папиросы куришь, деньги жжешь. Ты что, взрослый, чтобы покупные палить? Вот и получишь ремня.
— А ты еще похнычь у меня, — вспыхнул Ализас и поднялся на ноги. — Хочешь в зубы? Хочешь?
Возможно, они и схватились бы, к нашему общему удовольствию, но вмешалась Аквиля:
— Перестаньте вы, дурни. Хлоп-хлоп — как петухи. До чего красиво…
Алешюнас, показывая кулак, отошел в сторону. Ализас как-то притих. Он на самом деле постоянно курил — то свертывал прошлогодние ольховые листья, а то затягивался и покупной папиросой. Чуть где раздобудет грош, всегда покупает две вещи: папиросы и бертолетову соль. Папиросу сунет в зубы и курит, а бертолетову соль мешает с толченым лещиновым углем [27]и делает порох, а потом бухает из своего ствола на каждом шагу.
Посидел Ализас молча, а потом опять взялся за нож. Сделал щипцы для орехов — узорчатые, со всякой резьбой, с лошадиной головой на смыке и круглой выемкой для ореха; делал челноки, маленькие воробы [28], смастерил ясеневый стол, скамейки, а однажды разошелся и изготовил даже кросна — с настоящими валами, с подножкой, с бёрдом, с набилками [29]— и не отличишь от настоящих! Сделал и не спрятал их, как остальное, а протянул Аквиле.
— На, — сказал, немного смутившись.
— Чего тебе? — притворилась она.
— На…
— Лучше не проси.
— Аквиля!
— А ты у меня постолы взял? Ты что мне тогда сказал? Помнишь?
— Сказал, сказал… — явно смешался Ализас. — Барыня какая, и не скажи ей.
— Ну и не лезь теперь.
Ализас постоял с протянутой рукой, потом размахнулся бросить кросна наземь. Аквиля вскочила на ноги.
— Дурак! — закричала, выхватив у него из рук кросна.
— Велика важность. Сделал и могу поломать… А тебе что?
Аквиля молчала, крепко держа вырванные кросна и втайне любуясь ими. Ализас шмыгнул носом, признался:
— Если бы эти разбил, сделал бы тебе другие. Еще получше.
— Мне других не надо, — тихо ответила Аквиля. — По мне и эти хороши.
И, чего-то застыдившись, отвернулась.