Хикки (неожиданно взрывается). Я должен вам рассказать! Я не могу вынести то, в каком вы состоянии! Неправильно это! Я начинаю сомневаться — в себе. Начинаю думать, если я ошибся насчёт вас, то как я могу быть уверен, что я не ошибся насчёт себя самого? Но ведь не может быть, что я ошибся. Когда вы узнаете нашу с Эвелин историю, вы поймёте, что другого выхода, чтобы её спасти, не было. Только мне нужно начать с самого начала, иначе вы не поймёте. (Он начинает свою историю, снова становясь задумчивым, вспоминая.) Видите ли, даже ребёнком я всегда был неугомонным. Мне всё время нужно было что-то делать. Знаете, говорят, «Дети священников из дома вылетают, как из пушки». Ну так это как раз про меня. Дома мне жилось как в тюрьме. Религиозная болтовня меня не привлекала. Слушая моего старика, как он кричит про адский пламень, и запугивает им идиотов Индианы, чтобы они раскошелились, я только веселился, хотя я не мог не отдать должное его способности выбивать из них деньги. Наверно, я пошёл в него, благодаря этому и стал хорошим торговцем. Ну, так или иначе, как я сказал, дом наш был как тюрьма, такой же была школа, таким же был этот проклятый захолустный городишко. Единственно, где мне нравилось находиться, это были бильярдные, где я мог выкурить пару сигарет и осушить пару бутылок пива, воображая, что я крутой. У нас в городе был публичный дом и, конечно, там мне тоже нравилось. Не то, чтобы у меня когда-либо были деньги на вход. Мой папаша был порядочный скупердяй. Но мне нравилось сидеть там в приёмной и шутить с девушками, и я им нравился, потому что я мог их развлечь и рассмешить. Ну, вы все знаете, что такое провинция. Все всё про меня поняли и решили, что я никчёмный тип. Мне было на всё это наплевать. Я всех там ненавидел. За исключением Эвелин. Я любил Эвелин. Даже ребёнком. А Эвелин любила меня.
Он делает паузу. Никто не двигается, боясь каким-либо движением, кроме как выражением ужаса в глазах, дать понять, что они его слышат. Кроме Пэррита, который убирает руки со своего лица и умоляюще смотрит на Ларри.
Пэррит. Я любил мать, Ларри! Какой бы она ни была! И я всё ещё люблю её! Хотя я знаю, что сейчас она желает мне смерти! Ты ведь в это веришь? Господи, почему ты молчишь?
Хикки (слишком поглощён своей историей, чтобы заметить это — продолжает тоном приятного сентиментального воспоминания). Да, уважаемые, так давно, как я могу это вспомнить, Эвелин и я любили друг друга. Она всегда за меня заступалась. Она не верила сплетням — или делала вид, что не верит. Никто не мог убедить её, что я был нестоящим. Раз на что-нибудь решившись, она становилась упряма как чёрт. Даже когда я в чём-то ей признавался и просил у неё прощения, она придумывала для меня оправдание и защищала меня передо мной же. Она, бывало, меня поцелует и скажет, что она знала, что я этого не хотел и что я больше так не буду. Поэтому я и обещал, что больше не буду Мне ничего не оставалось делать, как обещать, ведь она была такая милая и добрая, хотя я прекрасно знал… (На какой-то момент в его голосе появляется оттенок странной горечи.) Нет, уважаемые, Эвелин было невозможно остановить. Ничто на свете не могло поколебать её веру в меня. Даже я не мог. Она была падка на несбыточную мечту. (Затем быстро.) Ну, разумеется, её семья запретила ей со мной встречаться. Это была одна из лучших семей в городе, богатая по местным понятиям, они владели трамвайной линией и лесопилкой. Разумеется, вдобавок, они были ревностные методисты. Они меня терпеть не могли. Но они не могли остановить Эвелин. Она передавала мне записки и встречалась со мной тайком. Мне делалось всё более и более беспокойно. Город становился всё более похожим на тюрьму. Я решил оттуда уехать. К тому времени я точно знал, кем я хочу быть. В отеле я встречал много коммивояжёров, и они мне нравились. Они всегда шутили. Они были игроками. Они всё время разъезжали. Мне нравилась их жизнь. И я знал, что смогу дурачить народ и торговать. Загвоздка была, как заработать билет до Большого Города. Я поделился моим затруднением с Молли Арлингтон. Она была хозяйка публичного дома. Я ей нравился. Она засмеялась и сказала: «Я тебе помогу! Я на тебя поставлю. С этой твоей ухмылкой и твоим трёпом ты сможешь продавать скунсов как отличных собак-крысоловов!» (Он смеётся.) Молли была славная. Она дала мне уверенность в себе. Я выплатил ей этот долг со своей первой же выручки. Помнится, я написал ей шутливое письмо, в котором сообщил, что торгую детскими колясками, и что ей и девушкам стоит воспользоваться нашими низкими ценами. (Он смеётся.) Но я забегаю вперёд. Накануне того дня, как я покинул город, у меня было свидание с Эвелин. Я ужасно переживал — она была такой хорошенькой, такой милой и доброй, и я сказал ей прямо: «Тебе лучше забыть меня, Эвелин, ради тебя же самой. Я никчёмный и никогда не изменюсь. Я недостоин того, чтобы вытирать твою обувь». Я не выдержал и расплакался. Она была белой от испуга и сказала только: «Почему, Тедди? Разве ты меня больше не любишь?» Я сказал «Не люблю тебя? Господи, Эвелин, я люблю тебя больше всего на свете. И всегда буду любить!» Она сказала: «Тогда ни до чего другого нет дела, Тедди, потому что ничто, кроме смерти, не может убить мою любовь к тебе. Я буду ждать, и когда ты будешь готов, пошли за мной, и мы поженимся. Я знаю, что смогу сделать тебя счастливым, Тедди, и когда ты будешь счастлив, ты больше не захочешь делать ничего дурного». И я сказал: «Конечно, Эвелин!» И я действительно так думал. Я в это верил. Я так её любил, что она могла заставить меня поверить во что угодно.