Вечерами, возвратившись в пустую и тёмную квартиру, музыкант первым делом подходил к холодильнику и доставал из морозилки покрытую иголками инея коробку. Под пластиковой помутневшей крышкой угадывались очертания Яшки.
Никита Николаевич никогда не открывал коробку, но каждой своей клеточкой чувствовал, как слиплись и заледенели пёрышки, окаменело худое тельце. Подержав коробку в руках, он нерешительно клал её на место и тихо закрывал дверь. Гасла жёлтая лампочка, и кухня погружалась в темноту.
Каждый день Никита Николаевич давал себе слово похоронить Яшу, и каждый день откладывал. Похоронить близкое существо в одиночку — трудное испытание. Это музыкант познал на себе.
Так прошёл месяц. Отмороженные ноги, кашель, едкий папиросный дым, ругань и насмешки слились в безысходность. А может — в летаргический сон, когда единственной бодрствующей извилиной понимаешь, что и не живёшь вовсе, стараешься проснуться, но не можешь вырваться из липкого забытья.
Но настал день, и Никита Николаевич встретил продавца птиц.
Музыкант, как всегда, дежурил у старых облупившихся ворот. Был снова февраль, взбивавший своею метлой стаи голубых снежинок. Торговый день не задался, и редкие продавцы-полярники сворачивались, группируясь по интересам.
Дверь рыночной блинной хлопала, выбрасывая облака сытного тумана и довольных отобедавших посетителей. Желудок музыканта болезненно сократился. В нём стало гулко и холодно, как в подвале. Никита Николаевич стряхнул с себя снег и пошёл к дверям.
Натопленная уютная блинная встретила его табачным облаком, в котором, как изюм в манной каше, увязали простуженные голоса завсегдатаев.
— Скрыпач! — послышалось со всех сторон. — Загни чего-нибудь по-грецки. Шнобиль-то отморозил! Варежкой разотри, а то к утру как баклажан станет. К нам подходи, мигом согреем…
Никита Николаевич рассеянно кивал, стараясь пробраться к стойке. В общем-то лотошники относились к нему с симпатией, справедливо полагая, что без чудаков мир станет тусклым и неинтересным.
Голоса затихли, переключившись на «вуалехвостов», щеглов и какого-то Ивана Загоруйко, умудрившегося всучить покупателю лайку вместо карликового шпица.
У румяной буфетчицы Кати Никита Николаевич получил тарелочку со стопкой дымящихся оладий, пробился через никотиновую завесу к окну и лоб в лоб столкнулся с продавцом птиц.
— Здравствуйте… — выдавил он. — А я вас искал.
— Зачем? — буркнул мужчина, настороженно оглядывая помятую фигуру Никиты Николаевича.
Торговец попугаями стоял, прислонившись к стене. Его правая нога удобно опиралась на знакомый фибровый чемоданчик. За год белый свитер превратился в серый, а скатавшаяся шерсть неопрятными шариками повисла на локтях и груди. На столе громоздилась пирамида опустошённых тарелочек.
— Да вот… попугая я у вас год назад купил. Умер он.
— Ну а я тут при чём? — строго спросил продавец.
Никита Николаевич открыл было рот, но осёкся, поразившись обыденности мысли. Действительно, причём тут этот небритый мужчина? Чем он мог ему помочь? И Яшка-то к нему, наверно, попал случайно. Может, даже ворованный он…
— Ну а я тут при чём?! — уже с угрозой повторил свой вопрос продавец.
— Сдружились мы… Без Яшки я словно осиротел, — как-то по-детски пожаловался Никита Николаевич. И вдруг его будто прорвало. Сначала смущаясь, а потом от горя набравшись решимости, он высказал всё, что накопилось в его душе.
Взгляд продавца сначала оттаял, потом сделался затравленным и жалким, как у пса, во время игры укусившего своего хозяина.
— Ох и сволочь же я! Подлец! — выдохнул он шёпотом и ударил себя кулаком в грудь. — Скольким людям жизнь искалечил!..
— Что вы! Вы же не виноваты, — подал голос Никита Николаевич.
— Что ты понимаешь, очкарик! — крикнул мужчина и снова ударил себя кулаком. — Виноватее некуда! Ведь знал же, что больше года они не живут, и всё равно продавал!
Наконец он успокоился, оперся взглядом в пирамиду тарелок.
— Я сознаю, что моя просьба абсурдна, — пролепетал Никита Николаевич, не понимая, что происходит. — Но… может быть у вас есть ещё один такой попугай? Я бы его купил. За любую цену.
Мужчина поднял голову и как-то странно посмотрел на музыканта:
— Попугая? Да грош цена всем моим попугаям! Впрочем…
Он нагнулся, подхватил свой видавший виды чемоданчик и с размаху бросил его на подоконник. В фибровых недрах что-то лязгнуло и зазвенело. Продавец щёлкнул замками, откинул крышку и сказал:
— Если подойдёт — бери! Даром отдаю! Может, хоть на душе полегчает.
Никита Николаевич склонился над чемоданом и ахнул. Между ручной дрелью и обрезком ржавой трубы, вперемежку с гаечными и разводными ключами, лежал, поджав лапки, роскошный красно-синий попугай.
— Ой! — сказал Никита Николаевич и уронил стакан с томатным соком.
Попугай стряхнул с себя напильник, оттолкнул крылом водопроводный кран и, поднявшись во весь свой прекрасный рост, перелетел на стол.
— Привет! — деловито сказал он и оторвал загнутым клювом кусок оладьи.
— Всё умеет: шесть языков, предсказания будущего, советы… — устало проговорил мужчина и махнул рукой. — Хочешь — бери, только заранее предупреждаю: цена всему этому — тьфу!
Он взял попугая за голову и повернул. Раздался хруст. Никита Николаевич невольно закрыл глаза, а когда вновь открыл, увидел, что птица без признаков жизни лежит на заляпанном соком столе. Пёрышки под крылом разъехались, как на застёжке-молнии, и в отверстии виднелась… путаница проводов, радиодеталей, каких-то пружинок и зубчатых колёсиков.
Со стороны могло показаться, что музыкант окаменел. Несколько раз он пытался что-то сказать, но язык, вдруг сделавшись сухим и тяжёлым, отказывался служить. Наконец, приложив фантастические усилия, он выдавил:
— Яша… он тоже?
— Тоже, — сокрушённо вздохнул продавец и снова ударил себя в грудь.
— Как же это вы?
— Да вот так. Жизнь не удалась. С детства мечтал быть изобретателем или учёным знаменитым, а судьба, она хвостом — да по губам. Восьмилетку не закончил, закрутила нелёгкая… А когда начал понимать, что к чему, было уже поздно. И с семьёй не повезло: женщины все какие-то жадные, ненасытные попадались: неси, тащи, мало, давай!.. Может, и сам виноват, таких выбирал. Как попугаев — чем разноцветнее, тем лучше. А фортуна снова штурвал крутанула, да так, что вылетел я к чёрту с корабля. Об этом лучше не вспоминать.
Мужчина замолчал, а рука его продолжала комкать белую бумажную салфетку. И столько смысла было в этом молчании, что Никита Николаевич ужаснулся: таким маленьким и незначительным показалось ему собственное горе. А может, и не маленьким. Просто — люди все разные, и несчастны они тоже по-разному.
— Ну а дальше? — тихо спросил он, нутром чуя, что утешение в данном случае болезненно, как прикосновение к оголённой ране.
— Дальше? — мужчина очнулся. — А дальше — жизнь на колёсах. То там, то здесь. Места разные, а везде одинаково: своего-то не отыскал. Наконец осел здесь. Слесарем-водопроводчиком работаю в институте одном. Занимаются там кибернетическими устройствами. Хозяйство у них большое: в автоклавах пластиковые оболочки растут, в синтезаторах кипятят искусственные мозги. Служба точной механики — такого и у часовщика не увидишь! А я — водопроводчиком в ночную смену: краны, трубы, ржавчина, грязь… И до того мне обидно стало! Представь, у них даже кабинет есть: «Психодиагностика РОБОТОВ»! А мне в душу кто-нибудь заглянул? Может, я не для разводных ключей родился! Чем я хуже ихних болванов железных, которые и руками-то с трудом двигают?
В общем, заело меня. Ну, думаю, покажу вам, друзья-учёные, что и мы не лыком шиты. Ночью с кранами опостылевшими побыстрее расправлюсь, и по лабораториям. Там — винтик, тут — схемку, с автоклавами дружбу свёл. Словом, сделал я мышонка кибернетического: говорит, фокусы показывает. Уж как собрал — не скажу, сам толком не знаю. Просто я такие вещи сердцем чувствую. Руки делают, а мозг не поспевает. Знаю, что надо так вот и так, а хоть убей — не смогу объяснить, почему.