А поскольку у альбиноса нет кудуру, нет кизомба[3], нет группы «Чудо», ни Паулу Флореша, хитов сезона, в итоге выбирают ту, у которой самый нарядный конверт, это неизменно оказываются кубинские ритмы. Танцуют, вышивая мелкими шажками на деревянном полу, постепенно расстегивая одну задругой пуговицы рубашки. Замечательная кожа, черная-пречерная, влажная и блестящая, контрастирует с кожей альбиноса, сухой и шершавой, розовой. Я все вижу. В этом доме я вроде ночного божества. Днем я сплю.
Дом
Дом живет. Дышит. На протяжении всей ночи я слышу, как он вздыхает. Толстые саманные и деревянные стены всегда прохладны, даже когда в самый полдень солнце заставляет умолкнуть птиц, бичует деревья, плавит асфальт. Я скольжу по ним, словно клещ по коже постояльца. Ощущаю, прижавшись, биение сердца. Скорей всего, моего собственного. Возможно, дома. Не все ли равно. Это благотворно на меня действует. Внушает уверенность. Старая Эшперанса иногда берет с собой одного из самых маленьких внуков. Она носит их на спине, крепко-накрепко примотав куском ткани, как здесь повелось испокон веков. В таком положении она проделывает всю свою работу. Подметает пол, стирает пыль с книг, готовит еду, стирает белье, гладит. Ребенок, прислонившись головой к ее спине, чувствует биение сердца и тепло, ощущает себя словно в материнской утробе и засыпает. Меня с домом связывает что-то подобное. На закате, я уже говорил, устраиваюсь в гостиной, привалившись к стеклу, наблюдая, как угасает солнце. Гостиная выходит в сад, узкий и неухоженный; единственное, что в нем есть привлекательного, так это две великолепные королевские пальмы, высоченные, страшно гордые, которые возносятся по краям, на страже дома. Гостиная сообщается с библиотекой. Из нее через широкую дверь попадаешь в коридор. Коридор представляет собой глубокий, влажный и темный туннель, который ведет в спальню, столовую и кухню. Эта часть дома обращена в сторону двора. Утренний свет — зеленый, приглушенный, пропущенный сквозь листву высокого авокадо — ласкает стены. В глубине коридора, по левую руку вошедшего, если идти из гостиной, с усилием тянется кверху небольшая лестничка из трех пролетов. Поднявшись по ней, окажешься в своего рода мансарде, куда альбинос заглядывает редко. Она забита коробками с книгами. Я тоже наведываюсь туда нечасто. На стенах спят летучие мыши, головой вниз, закутавшись в черные плащи. Не знаю, входят ли ящерицы в рацион летучих мышей. Предпочитаю и дальше оставаться в неведении. Та же самая причина — страх! — не позволяет мне обследовать двор. Я вижу из окон кухни, столовой или комнаты Феликса траву, буйствующую среди розовых кустов. Прямо посреди двора растет огромное ветвистое дерево авокадо. Есть еще две долговязые, увешанные плодами мушмулы и добрая дюжина папай. Феликс верит в живительные свойства папайи. Сад ограждает высокая стена. Верх стены усеян разноцветными бутылочными осколками, закрепленными цементом. С того места, откуда я веду наблюдение, они напоминают зубы. Это жуткое приспособление не мешает мальчишкам время от времени перелезать через ограду и воровать авокадо, мушмулу и папайю. Они кладут на стену доску, а затем подтягиваются. На мой взгляд, слишком уж рискованное предприятие ради столь ничтожного результата. Вероятно, они идут на это не для того, чтобы полакомиться фруктами. Думаю, они делают это ради риска. Возможно, завтра риск будет иметь для них привкус мушмулы. В этой стране хватает работы саперам. Еще вчера я смотрел по телевизору репортаж об обезвреживании мин. Руководитель какой-то неправительственной организации сетовал на отсутствие точных данных. Никто не знает наверняка, сколько мин было зарыто в землю Анголы. От десяти до двадцати миллионов. Возможно, мин больше, чем ангольцев. Предположим, кто-то из этих мальчишек станет сапером. Всякий раз, когда он будет прочесывать минное поле, во рту будет возникать вкус мушмулы. Однажды он неизбежно столкнется с вопросом, который задаст ему со смесью любопытства и ужаса иностранный журналист:
— О чем вы думаете, пока обезвреживаете мину?
И мальчишка, которым он останется где-то в глубине души, с улыбкой ответит:
— О мушмуле, отец.
Старая Эшперанса считает, что именно ограды и порождают воров. Я слышал, как она говорила об этом Феликсу. Альбинос весело взглянул на нее:
— Вы только посмотрите — анархистка у меня дома! А дальше выяснится, что она читает Бакунина.
Сказал и больше не стал ее слушать. Разумеется, она в жизни не читала Бакунина, да и вообще ни одной книги не одолела, она и буквы-то складывает с грехом пополам. Тем не менее, я много чего узнаю как о жизни вообще, так и о жизни в этой стране, пребывающей в состоянии угара, слушая, как она разговаривает сама с собой, убираясь в доме, — то тихо бормочет, словно напевая, то говорит в полный голос, будто бранится. Старая Эшперанса убеждена, что никогда не умрет. В тысяча девятьсот девяносто втором году она уцелела в настоящей мясорубке. Пришла к руководителю оппозиции за письмом от младшего сына, который служил в Уамбо, и тут начался (со всех сторон) интенсивный обстрел. Она порывалась уйти домой, вернуться в свой муссеке[4], но ей не дали.
3
Кизомба (quizomba) — музыкальные группы в Рио-де-Жанейро, специализирующиеся на распространении самбы.