— Эса был моей первой колыбелью.
Фаушту Бендиту Вентура стал букинистом ради развлечения. Он гордился тем, что в жизни никогда не работал. Выходил с утра пораньше прогуляться — малембе-малембе[16] — по набережной, донельзя элегантный в своем парусиновом костюме, соломенной шляпе, галстуке бабочкой и тростью, приветствуя друзей и знакомых легким прикосновением указательного пальца к полям шляпы. Если вдруг сталкивался с какой-нибудь дамой своего возраста, то одаривал ее ослепительной галантной улыбкой. Шептал: добрый день, поэзия. Расточал пикантные комплименты официанткам в баре. Рассказывают (рассказал мне Феликс), что однажды к нему пристал какой-то завистник:
— Чем же все-таки вы занимаетесь по рабочим дням?
Реплика Фаушту Бендиту «все мои дни нерабочие, уважаемый, я их прогуливаю» и поныне вызывает смех и аплодисменты бывших служащих колониальной администрации, которые ближе к вечеру в знаменитой пивной «Байкер» упорно уклоняются от смерти, играя в карты и рассказывая случаи из жизни. Фаушту обедал дома, после обеда спал, а затем усаживался на веранде насладиться вечерней прохладой. В то время, еще до независимости, не существовало высокой стены, отделяющей сад от бульвара, и ворота были все время открыты. Клиентам было достаточно преодолеть несколько ступенек, чтобы получить свободный доступ к книгам, грудами наваленным как попало на полу в гостиной.
Я разделяю с Феликсом Вентурой любовь (в моем случае безнадежную) к старым книгам. В Феликсе Вентуре ее воспитал сначала отец, Фаушту Бендиту, а затем, в первые лицейские годы, — старый учитель, личность меланхолического склада, высокий и до такой степени худой, что все время казался повернутым в профиль, как египетская гравюра. Гашпара — так звали учителя — беспокоило то, что кое-какие слова оказались не у дел. Он обнаруживал их, брошенных на произвол судьбы, где-нибудь в языковых дебрях и старался вновь извлечь на свет божий. Настойчиво употреблял, делая на них упор, что некоторых повергало в уныние, других — сбивало с толку. Думаю, что он добился цели. Его ученики стали использовать эти слова, вначале потехи ради, а затем — как тайный язык, племенную татуировку, которая выделяла их среди прочих молодых людей. Сегодня, уверял меня Феликс, стоит им произнести несколько слов — и они все еще способны опознать друг друга, даже если никогда не виделись раньше.
«Я до сих вздрагиваю всякий раз, когда слышу, как кто-то называет „эдредоном“, отвратительным галлицизмом, пуховое одеяло; последнее, мне кажется, и, я уверен, вы согласитесь, звучит гораздо красивее и намного благороднее. Но я уже смирился с „бюстгальтером“. „Строфий“[17] имеет исторический налет. Звучит все же немного странно — вы не находите?»
Сон № 1
Я иду по улицам чужого города, протискиваясь сквозь толпу. Мимо меня проходят люди всех рас, всех вероисповеданий и всех полов (долгое время я полагал, что их всего два). Люди в черном, в темных очках, с дипломатами в руках. Беспрерывно смеющиеся буддистские монахи, веселые, как апельсины. Тощие женщины. Толстые матроны с продуктовыми тележками. Худенькие девчушки на роликах — редкие птицы, затесавшиеся в толпу. Дети в школьной форме, передвигающиеся гуськом: тот, кто сзади, держится за руку того, кто впереди; во главе колонны — учительница, сзади — другая. Арабы в джелабе и феске. Лысые субъекты, выгуливающие на поводке бойцовских собак. Полицейские. Воры. Интеллектуалы, погруженные в размышления. Рабочие в комбинезонах. Меня никто не замечает. Даже японцы, в группах, с кинокамерами и всевидящими узкими глазами. Я останавливаюсь прямо перед людьми, заговариваю с ними, толкаюсь, но меня не видят. Не отвечают. Мне это снится уже третий день. В другой жизни, когда я еще имел человеческий облик, такое происходило со мной с определенной частотой. Помню, я просыпался с горьким привкусом во рту и сердце тоскливо сжималось. Думаю, тогда это служило предостережением. Сейчас, вероятно, выступает в роли подтверждения. Чем бы это ни было, я не испытываю беспокойства.
Заря
Утром ее звали Альба, Аврора или Лусия; после полудня — Дагмар, вечером — Эштела[18]. Она была высокая, с очень белой кожей, но не матового молочного оттенка, характерного для североевропейских женщин, а светящейся легкой мраморной белизной, сквозь которую можно проследить стремительный ток крови. Я испытывал страх перед ней еще до того, как ее увидел. При виде же ее я лишился дара речи. Дрожащей рукой протянул сложенный пополам конверт; на обратной стороне мой отец написал: «Для мадам Дагмар», — тем изящным почерком, благодаря которому любая, пусть даже самая немудреная заметка, включая рецепт супа, смахивала на указ халифа. Она открыла конверт, извлекла из него кончиками пальцев маленькую карточку, и, едва взглянув на нее, не смогла удержаться от смеха:
16
Малембе-малембе (malembe-malembe) — потихоньку-полегоньку; популярное в Анголе выражение, заимствованное из одного из языков банту.
18
Альба — имя латинского происхождения, означает «рассвет»; Аврора — имя латинского происхождения, означает «утренняя заря»; Лусия (Люция) — имя латинского происхождения, означает «свет»; Дагмар — имя германского происхождения, означает «солнечный день»; Эштела (Стелла) — имя латинского происхождения, означает «звезда».