— Анжелу Лусию можно назвать женщиной с тем же успехом, с каким нынешних людей — приматами.
Ужасная фраза. Однако имя вызвало в моей памяти другое — Альба, и я весь обратился в слух и напрягся. Воспоминание о женщине развязало ему язык. Он говорил о ней так, словно силился описать чудо земным языком.
— Она такая… — тут он сделал паузу, разведя в сторону ладони, зажмурившись, пытаясь сосредоточиться, не сразу найдя слова. — Вся из света!
Это не показалось мне невероятным. Имя может быть приговором. Некоторые имена увлекают за собой своего носителя, словно грязные воды реки после ливней, и, как бы он ни сопротивлялся, навязывают ему судьбу. Другие, наоборот, словно маски: скрывают, вводят в заблуждение. Большинство, очевидно, не имеют никакой силы. Вспоминаю — без всякого удовольствия, но и без боли — свое человеческое имя. Я не скучаю по нему. Это был не я.
Жузе Бухман стал постоянным гостем на этом странном корабле. К голосам присоединился еще один. Он хочет, чтобы альбинос подбавил ему прошлого. Донимает его вопросами:
— Что сталось с моей матерью?
Моего друга (думаю, я уже могу его так называть) несколько раздражает подобная настойчивость. Он выполнил свою работу и не считает себя обязанным делать что-то сверх того. И все же время от времени идет на уступки. Ева Миллер, отвечает он, не вернулась в Анголу. Бывший клиент отца, из выходцев с Юга, как и Бухманы, старик Бизерра, однажды вечером случайно столкнулся с ней на улице в Нью-Йорке. Это была хрупкая, уже немолодая дама, которая медленно и понуро двигалась в толпе, «словно птичка со сломанным крылом», сказал ему Бизерра. Она упала к нему в объятья на каком-то углу, в прямом смысле — буквально упала к нему в объятья, и он с перепугу выдал какую-то непристойность на ньянека[20]. Расплывшись в улыбке, она запротестовала:
— Такие вещи приличной женщине не говорят!
Вот тут-то он ее и узнал. Они зашли в кафе, принадлежавшее кубинским иммигрантам, и проговорили, пока не упала ночь. Феликс произнес это и остановился:
— Пока не спустилась ночь, — поправился он, — в Нью-Йорке ночь опускается, не падает; а здесь, да, — прямо ныряет с неба.
Мой друг всегда стремится к точности.
— Падает камнем сверху, ночь, — добавил он, — как хищная птица.
Подобные отступления сбивали с толку Жузе Бухмана. Ему не терпелось узнать, что было дальше:
— А потом?
Ева Миллер работала дизайнером интерьеров. Жила на Манхэттене, одна, в маленькой квартирке с видом на Центральный парк. Стены крошечной гостиной, стены единственной комнаты, стены узкого коридора были увешаны зеркалами. Жузе Бухман его перебил:
— Зеркалами?!
— Да, — продолжил мой друг, — однако если верить тому, что говорил старик Бизерра, речь шла не об обычных зеркалах.
Он улыбнулся. Я понял, что он увлекся полетом собственной фантазии. Это была ярмарочная забава, кривые зеркала, изобретенные с коварным умыслом: поймать и исказить изображение всякого, кто окажется перед ними. Некоторые были наделены свойством превращать самое что ни на есть изящное создание в тучного коротышку; другие — растягивать фигуру. Существовали зеркала, способные освещать тусклую душу. Другие отражали не физиономию того, кто в них гляделся, а затылок, спину. Имелись зеркала славы и зеркала бесчестья. Так что Ева Миллер при входе в квартиру не чувствовала одиночества. Вместе с ней входила толпа.
— У вас есть адрес господина Бизерры?
Феликс Вентура взглянул на него с изумлением. Пожал плечами, словно говоря: ну если тебе так угодно, ладно, будь по-твоему, — и сообщил, что бедняга скончался в Лиссабоне несколько месяцев назад.
— Рак, — сказал он. — Рак легких. Он много курил.
Оба помолчали, думая о смерти Бизерры. Ночь была теплой и влажной. В окно веял легкий ветерок. Он принес множество хрупких слабых комариков, которые беспорядочно кружили, обалдев от света. Я почувствовал голод. Мой друг взглянул на собеседника и от души расхохотался:
— Черт, надо было мне взять с вас дополнительную плату! Я что, по-вашему, похож на Шехерезаду?
Сон № 2
Меня поджидал какой-то паренек; он сидел на корточках, привалившись к ограде. Он раскрыл ладони, и я увидел, что они полны зеленого света, тайного, волшебного вещества, которое быстро рассеялось во мраке. «Светлячки», — прошептал он. За оградой, устало задыхаясь, скользила мутная, бурная река, превратившаяся в сторожевого пса. За ней начинался лес. Низкая ограда, сложенная из неотесанных камней, позволяла увидеть темную воду, звезды, скользящие по ее спине, густую листву в глубине — словно в колодце. Парнишка без труда взобрался на камни, на мгновение замер — его голова погрузилась в темноту, — а затем спрыгнул на другую сторону. Во сне я был еще молодым человеком, рослым, склонным к полноте. Мне потребовалось некоторое усилие, чтобы влезть на ограду. Затем я соскочил. Я встал на колени в грязи, и река начала лизать мне руки.