Алексей косился на блузку подруги, считая пуговицы и с интересом рассматривая их овальную форму и рисунок оливковой веточки. Эта профессиональная привычка, «визуальная филобутонистика», как он ее назвал, прочно вошла в его жизнь года три назад, а может и значительно раньше. Аня и тогда воспринимала этот взгляд как долгожданный комплимент и обычно, чуть разворачиваясь, выпячивала и без того привлекательную грудь, чтобы она казалась больше и выше. Думать в такие минуты, что его интересуют пуговицы, самолюбивая жена категорически отказывалась.
Поднимаясь по ступенькам, пара сумела быстро избавиться от ощущения — прекрасного и мерзкого, которое художники так старательно создавали на подходе к павильонам, и отвлечься от атмосферы страшной загадки и необычной реальности.
— Ну, как ты? Все путем? — Алексей, решил, что нужно о чем-то спросить, завязать разговор. Все-таки они договорились быть друзьями, а друзья иногда общаются, задают всякие вопросы этого типа. Сегодня ему не хотелось тратить время на посещение очередной выставки и разговоры с Аней. Но часто легче повиноваться, чем объяснить упрямой барышне свою четкую позицию. В споре получишь несравнимо меньше удовольствия, чем вреда для психики.
— Как я? Да ты лучше о себе расскажи. Так и мечтаешь попасть на стену возле моря? Не слышала, чтобы ты там уже отметился. Газеты ничего не писали, — Аня почувствовала фальшь в дежурном вопросе друга, поняла, что Алексей на самом деле не интересуется ее жизнью, и совсем не желая ничего плохого, уколола его в больное место.
Он поморщился, но промолчал.
— Извини, — спохватилась она. — Я не хотела!
Аня отметила про себя, что даже если человек решает не в коем случае не говорить фраз, которые когда-то разрушили что-то важное для него, однажды слова произносятся, складываясь в те самые предложения, а он почему то чувствует всего лишь неудобство, которое испытываешь, если посередине спектакля в кармане зазвонил телефон. Всего лишь неудобство и ничего более.
— Забудь, Нюр, — вяло отмахнулся Алексей. — Давай не будем об этом, хорошо?
Нюра не понимала его и раньше, с чего он должен был решить, что произошли хотя бы и мало-мальские изменения? Что такое с ней могло приключиться?
Почему они остались друзьями? Последний вопрос не находил ответа — именно друзьями они как-раз не смогли стать в браке, но в плане близости всегда все было отлично, ну или почти всегда. «Почему они не могли остаться любовниками? — иногда думал Алексей, глядя на стройную фигурку подруги. — Это было бы гораздо логичнее». Аня чуть ли не единственная на всем белом свете имела представления о целях мужа. Она смеялась над его стремлениями, желаниями, не разделяла интересов. Алексей не мог заниматься важным для него делом, не выслушав недовольство жены и не поругавшись в пух и прах. Мирились они вечером в постели. Так почему они остались друзьями?
Длинная лестница заканчивалась примитивной площадкой, практически разрушающей в хлам первое впечатление, полученное в холле и заставляющей окончательно поверить — это самая обычная лестница. Однако дальнейшие варианты движения предполагали скудный, но очень неожиданный выбор — вернуться назад или спуститься вниз по другой второй части лестницы, которая располагалась слева и казалось имела гораздо меньше ступенек, чем первая. Сразу представлялось недовольство полных, пожилых или страдающих сердечными заболеваниями людей, которые решили посвятить день жизни высокому искусству и, поднявшись с одышкой по неудобным, несоответствующим СНиПам ступенькам, увидели остроумный креативный розыгрыш. Непонятно, почему думалось именно об этом, а не о том, что художник представил вниманию зрителей неординарную лестницу с глубоким смыслом. Рассуждения о глубоком смысле, можно сказать, интерактивного экспоната, приходили чуть позже, но главное, что приходили.
— Хм, занятно! — Алексей повеселел, и на широком добродушном лице засияла улыбка. Ни чудесные люстры-свечи, ни противный пол, ни даже скользящая колонна, на которую он наткнулся до встречи с Нюрой, не произвели такого действия. Алексей любил размышлять об авторских идеях. Его мысли, как правило, укладывались в одну емкую фразу, все остальные новорожденные соображения терялись в чехарде, устроенной Нусом: