Утоляя скупую жажду по движению к волшебству, утро в город пришло однажды. Золотили лучи листву. Разносили сороки сплетни, разводили влюбленных дни. Вдруг ты тоже трамвай. Последний. Не стесняйся давай, звени.
Кино
Сто тысяч лет мы не были в кино, чтоб темный зал и плюшевые кресла, ворчливый шепот слева: «Не канон», «Ее ж убили, почему воскресла?». Сто тысяч лет не выходили в мир реальный из придуманной картинки. С машинами, атлантами, людьми. С субтитрами реклам. Одним ботинком. И кто-то в лужу обронил блокнот, а кто-то потерял уже и веру. Осенний свет приходит под окно показывать прекрасную премьеру: рябину, желудь, толстых голубей, наушники и мокрые кроссовки. Здесь, в городе, сюжеты о тебе, ты в главной роли (думаешь – в массовке).
Стекают горлом водосточных труб все небеса, свинцовые, как гири. И ты пока настолько мал и глуп, чтоб оценить масштаб драматургии, чтоб оценить, как полон твой стакан, и реквизит, что древний, словно ящер. Сентябрьский ветер – трикстер, шут, аркан – нашептывает: «Ты ненастоящий».
Вот где-то за бамбуковым столом или в стране жирафа и гепарда сидит пират, глотает темный ром, и у пиратской обуви нет пары. Японец ловит скользкого угря, в суп добавляет водоросли нори.
На всей земле премьера сентября, кино про листья, и оно цветное. Его посмотрим, зиму переждем, прибавим громче звук – весну разбудим. Стоит Довлатов, плачет под дождем, лениво дождь стучит на «Ундервуде».
А где-то – в глотку всем нам якоря – с соленым матерком и стуком дробным пират штурмует дальние моря. В одном ботинке очень неудобно. Уснул, придумав сны, библиофил. Нечеткий кадр, туман сбивает резкость. Представь – о нас однажды сняли фильм. Хотели, чтобы фильм был интересным.
Время года – закат
Время года – закат, значит, время бояться всех, пожинать окаянные всходы, крестить углы.
Я давно затонувший фрегат, я болотный стерх, на меня объявили охоту творцы хулы. Существую без кожи, без времени, без числа. Выбираю осину, на части вину дробя. Мне забыть невозможно тот город, где ты жила, я любил его сильно, поскольку любил тебя. Мое имя Никто. Или Некто. Решай сама. Потерявший рассудок, искал тебя в каждом сне. Я гулял по проспекту, и в городе был Самайн. Через несколько суток твой город пылал в огне. Побежал повелитель тарелок, схватив тесак. Белобрысый скакал казначей, не боясь растрат. Когда церковь горела, то дьявол смеялся так, что услышал хранитель ключей у медовых врат, что поэт в состоянии риз сочинил сонет. И один богомолец в тоске разобрал слова.
А потом мне сказали: «Смирись, ее больше нет». Я сидел на песке. Не поверилось. Ты жива. «Смерти нет, но есть что-то другое», – скрипел причал. «Да, жива, я не видел ее», – подтвердил мертвец. Мир смотрел на меня, на изгоя, – изгой кричал, бросил в грязь медальон, но в итоге охрип вконец. Две недели сидел у воды, созерцая рыб. Три недели над рыбами молча бродил по льду. По зиме невзначай подхватил незнакомый грипп, еще черную страшную дыбу ломал в бреду. А потом я покинул людей, как опасный псих, болтунов не виня, не запачкав проклятьем рот. Изучил расстояние боли от сих до сих, производную дня. Только ноги несли вперед. Отравился в харчевне настолько, что встал с трудом. Мне мерещились духи, должна была только ты. Заявился в деревню, где каждый убогий дом был отмечен печатью разрухи и нищеты.
В облаках деловито и зорко парил орел, собирая послания чей-то чужой звезде. Говорю: «Ладно я, я случайно сюда забрел. Здесь ни бога, ни рая, зачем вы ютитесь здесь? Почему здесь темно?» – «Это просто пока темно». И смеются, одеты в рванье, а вокруг леса и полно колдунов. И старуха глядит в окно. Я смотрю на нее, а у ведьмы твои глаза. В голове перепутано «раньше», «сейчас», «тогда». Устроители вечности, зная про всех подряд, забирают своих, если людям грозит беда, превращают их в сказки, которые не горят. В получившихся сказках любой обалдуй воспет. От весны до Самайна любимым открыта дверь. Я же знал, что найду.
Время года – опять рассвет. Я тебя обнимаю. Уже навсегда теперь.
Великая Мать
Василисе дали оленье сердце, чтобы город ей оказался тесен. Нипочем ей было не отвертеться от звериной сути, свободных песен. Не тропинка – шумная автострада. Не трава – икеевский плед из флиса. Василиса думала: «Надо, надо». «Я сумею», – думала Василиса. Ей бы жить получше, дремать послаще. Только каждый чертов осенний вечер выходили звери из темной чащи. Говорили звери по-человечьи про оленей, сбитых вчера на трассе, про ружье водителя снегохода. Собралась нечаянно замуж Вася, овдовела Вася спустя три года. И когда осталась людьми забыта, и когда зима намела сугробы, серебрили ветры рога, копыта, показали двери оленьи тропы.