— Ну, вот и славно, славно пообщались. Увидимся, когда вернусь. Кстати, я тут подумал: надо тебе сказать — у меня свидание в воскресенье. Просто подумал: чтобы ты знала.
— Да-да-да, — срывается она. — Только не надо мне все рассказывать, не надо, держи при себе.
— А что, не стоило говорить? — удивляется он. — Не стоило, да?
Она пытается объяснить, но у нее не получается. Он пытается понять, но у него не получается. Логика здесь не применима, это ему ясно, и он просто мотает на ус.
Эти данные, эти упражнения в познании женской души на практике, по книгам и по советам знатоков, и чаще всего — под градом адресованных ему обид, никак не подверстываются к его жизненному опыту, и он завел для них отдельный банк памяти. В банке памяти царит неразбериха. Иногда его рациональное «я» берется за наведение порядка, как мальчишка за уборку своей комнаты. И вот все разложено по полочкам, но не проходит и двух дней, (метафора продолжается) как комната опять вверх дном.
На шестом десятке лет контакты с женщинами для Рэя Портера стали, пожалуй, основой нравственного развития. В общении с балеринами и библиотекаршами, суховатыми приличными особами и заполошными дурами он коллекционирует боли и радости. Он, как ребенок, учится узнавать кипяток на ощупь, надеясь вывести стройную жизненную философию — или хотя бы философию взаимоотношений, — которая затем преобразуется в инстинкт. Эти исследования, замаскированные под распутство, необходимы, поскольку в юности он не сумел как следует понаблюдать за женщинами. Не разбил их на подвиды, не систематизировал их неврозы, чтобы потом узнавать с полувздоха. Сейчас он проходит коррективный курс «Основы ебли», учится реагировать на гневные обличения, внезапные закидоны, оскорбления и недоразумения — на все то, что, как ему кажется, составляет неизбежный вывод из сексуального силлогизма. Однако ему невдомек, какую серьезную задачу он решает: он считает себя кайфующим холостяком.
Сегодня вечером он звонит в ресторан и заказывает на дом ужин, сообразный его пятидесяти с хвостиком. В Лос-Анджелесе с этим легче, чем в Сиэттле, ведь по всей стране обеды на дом доставляют с нагрузкой из жира и холестерина. Тогда как в Л. А. стоит только заказать вегебургер или суси — их мигом привезут к вашим дверям, каким бы запутанным ни был маршрут. В Лос-Анджелесе живите вы хоть в самой захудалой квартирке, в самом захолустном тупичке, в доме дробь четыре — спустя двадцать минут после вашего звонка в дверь постучит уроженец дальних стран и протянет вам жареный во фритюре ямс с морковной отбивной. И если бы одинокую трапезу Рэя транслировали через спутник, весь мир узнал бы, что миллионеры тоже кушают из бумажных пакетиков, стоя на кухне. Даже Мирабель себе такого не позволяет, ведь собственноручное приготовление ужина — великолепный способ убить время, и одинокому человеку лучше стряпать как можно неторопливее.
По прибытии еды — на автомобильчике, мельче которого Рэй сроду не видал — включается небольшой кухонный телевизор и начинается скачка по каналам. Это мгновение духовно роднит их с Джереми; их сердца бьются в унисон, когда они питаются из кульков, прочесывая весь диапазон вещания, с равной периодичностью шурша бумагой и меняя опорные ноги. Во время этого ритуала они почти неотличимы, разве что один стоит на кухне особняка стоимостью в два миллиона долларов, который царит над городом, а другой — в единственной надгаражной комнатушке, над которой царит весь город. Знай мистер Рэй Портер, куда наставить свой телескоп, он даже мог бы с расстояния в пятнадцать миль увидеть Джереми, и не пребывай Джереми в состоянии непрошибаемого ступора, он даже смог бы помахать Рэю из-за окна. Если же соединить воображаемыми линиями дома Джереми и Рэя и захудалую квартирку Мирабель, вершина треугольника указала бы на неожиданную связь между двумя вопиюще разными мужчинами.
М-р Рэй Портер забирается в постель и закрывает глаза. Он представляет себе, что Мирабель сидит у него на груди и одета в простую оранжевую хлопчатобумажную юбку, в которой он ее впервые увидал. Он воображает, что эта юбка складками ложится ему на голову, так что он может видеть ноги Мирабель, живот Мирабель и белые хлопчатобумажные трусики Мирабель. Свет лампы проникает сквозь юбку и заполняет оранжевым сиянием его маленькую воображаемую палатку. Вечерняя заря из плоти и ткани ввергает его в приступ онанизма. Потом он затихает удовлетворенный, и призрачный образ Мирабель все еще витает у него в голове. Но вскоре своевольный поток бессвязных мыслей, логических символов и знаков проносится по его мозгу, сметая все. Спустя несколько минут его мозг чист, и он засыпает.