Еврей Янкель, которого играет Сергей Дрейден, у Гоголя ни в коей мере, не благостный персонаж, наподобие Шолом-алейхемовского Тевье. Порой он восхищает своей живучестью и пронырливостью, не лишен своеобразного обаяния и способен на чувство благодарности по отношению к спасшему его Тарасу. Но при всем этом Янкель, прежде всего, кровопийца, разоряющий все вокруг себя, да и многие соплеменники в полном соответствии с тогдашней украинской реальностью ведут себя подобно ему.
«Среди евреев встречались также арендаторы королевских городов и их окрестностей, приобретавшие не управленческие функции, а лишь право на откуп тех или иных статей дохода. Многие евреи включались в арендно-откупную систему в качестве управляющих, экономов, надсмотрщиков, поставщиков товаров и скупщиков сельскохозяйственной продукции, посредников, сборщиков податей и таможенных пошлин. Эти занятия обусловили рассеяние еврейского населения по деревням и местечкам. Наивысшего расцвета арендная система достигла во второй четверти XVII в., непосредственно перед трагическими событиями 1648 г. (см. о них ниже). По свидетельству еврейского хрониста Н. Ханновера, «[евреи] были откупщиками податей для шляхты, и это было обычным делом… среди большинства евреев в украинских землях. Поскольку они были управляющими [то есть арендаторами] во всех имениях… это возбуждало зависть крестьян и послужило причиной массовых расправ… («Краткая еврейская энциклопедия», т. 8. кол. 1170–1187)… православный народ стал все более нищать, сделался презираемым и низким и обратился в крепостных и слуг поляков и — особо скажем — евреев» (там же, т. 9. кол. 615–616).
Таковы евреи-арендаторы, таков и герой Гоголя.
«Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут арендатором и корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не оставалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все пораспивалось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край.
И если бы десять лет еще пожил там Янкель, то он, вероятно, выветрил бы и все воеводство».
Представить такого паучару бескорыстно помогающим человеку чужого племени можно только перебрав горилки. Поэтому здравомыслящий Тарас предлагает ему не просто деньги, а очень большие деньги, и жадность Янкеля оказывается сильнее его трусости.
«Тарас вошел в светлицу. Жид молился, накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего назади Бульбу. Так и бросились жиду прежде всего в глаза две тысячи червонных, которые были обещаны за его голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечную мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.
— Слушай, Янкель! — сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели, — я спас твою жизнь, — тебя бы разорвали, как собаку, запорожцы — теперь твоя очередь, теперь сделай мне услугу!
Лицо жида несколько поморщилось.
— Какую услугу? если такая услуга, что можно сделать, то для чего не сделать?
— Не говори ничего. Вези меня в Варшаву.
— В Варшаву? как в Варшаву? — сказал Янкель; брови и плеча его поднялись вверх от изумления.
— Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу еще раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.
— Кому сказать слово?
— Ему, Остапу, сыну моему.
— Разве пан не слышал, что уже…
— Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас (Бульба высыпал из кожаного гамана две тысячи червонных), а остальные — как ворочусь.
Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы.
— Ай, славная монета! ай, добрая монета! — говорил он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. — Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в ре ку, да и утонул там после таких славных червонцев?
— Я бы не просил тебя; я бы сам, может быть, нашел дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и за хватить проклятые ляхи; ибо я не горазд на выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть черта проведете; вы знаете все штуки: вот для чего я пришел к тебе! Да и с Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!
— А пан думает, что так прямо взял кобылу, запряг, да и: — эй, ну пошел, сивка! — Думает пан, что можно так, как есть, не спрятавши, везти пана?
— Ну, так прячь, прячь, как знаешь; в порожнюю бочку, что ли?
— Ай, ай! а пан думает, разве можно спрятать его и бочку? Пан разве не знает, что всякий подумает, что к бочке горелка?
— Ну, так и пусть думает, что горелка.
— Как? пусть думает, что горелка? — сказал жид и схватил себя обеими руками за пейсики и потом подняв кверху обе руки.
— Ну, что ж ты так оторопел?
— А пан разве не знает, что Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал? там все лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку, верно, тут есть что-нибудь! Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид!
— Ну, так положи меня в воз с рыбою!
— Не можно, пан, ей-Богу, не можно! по всей Польше люди голодны теперь, как собаки: и рыбу раскрадут, и пана нащупают.
— Так вези меня хоть на черте, только вези!
— Слушай, слушай, пан! — сказал жид, посунувши обшлага рукавов своих и подходя к нему с растопыренными руками, — вот что мы сделаем: теперь строят везде крепости и замки; из Неметчины приехали французские инженеры, а потому по дорогам везут много кирпичу и камней. Пан пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий с виду, и потому ему ничего, коли будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу дырочку, чтобы кормить пана.
— Делай как хочешь, только вези!
И через час воз с кирпичом выехал из Умани, запряженный в две клячи. На одной из них сидел высокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его развевались из-под жидовского яломка по мере того, как он подпрыгивал на лошади, длинный, как верста, поставленная на дороге».
Гоголевский «Тарас Бульба» отражает Украину того времени, где поляки зверствуют, евреи кровопивствуют, но и казаки в своем разбое ничуть не менее жестоки и свирепы.
«Скоро весь польский юго-запад сделался добычею страха. Всюду пронеслись слухи: «Запорожцы! показались запорожцы!» Все, что могло спасаться, спасалось, все подымалось и разбегалось по обычаю этого нестройного, беспечного века, когда не воздвигали ни крепостей, ни замков, а как попало становил на время соломенное жилище свое человек. Он думал: «Не тратить же на избу работу и деньги, когда и без того будет она снесена татарским набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на коня и ружье и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только можно было унесть. Попадались иногда по дороге и такие, которые вооруженною рукою встречали гостей; но больше было таких, которые бежали заранее. Все знали, что трудно иметь дело с буйной и бранной толпой, известной под именем запорожского войска, которое в наружном своевольном неустройстве своем заключало устройство обдуманное для времени битвы. Конные ехали, не отягчая и не горяча коней, пешие шли трезво за возами, и весь табор подвигался только по ночам, отдыхая днем и выбирая для того пустыри, незаселенные места и леса, которых было тогда еще вдоволь. Засылаемы были вперед лазутчики и рассыльные узнавать и выведывать: где, что и как. И часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг, — и все тогда прощалось с жизнью: пожары обхватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте Казалось, больше пировали они, чем совершали поход свой Дыбом стал бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колена у выпущенных на свободу, — словом, крупною монетою отплачивали казаки прежние долги.