Тело Сорена заметно напрягается, челюсть сжимается, а его глаза не отрываются от моих.
— Они думают… — каждое слово с трудом проходит через мое горло, — они думают… — в моих легких не хватает кислорода, чтобы произнести все предложение на одном дыхании. Оно становится прерывистым, пока я борюсь за контроль над собственным телом. — Они думают, что я могла саботировать дело. Если бы я не ушла сама, они бы все равно меня уволили.
Морщины на его лице становятся все глубже, а челюсть снова сжимается, когда его коренные зубы скрежещут взад-вперед. Он ничего не говорит, и я жду, секунды делают воздух более густым, более неспокойным от напряжения.
Сорен гладит меня по щеке, и слезы капают на его пальцы. Я опускаю глаза, ненавидя положение, в котором оказалась. Как бы я хотела прочитать его мысли.
— Что я могу сделать, чтобы все наладилось?
Я перевожу взгляд на него, не ожидая такого ответа. В его глазах сквозит беспокойство, но обожание, которое я видела этим утром, все еще там. Он обнимает меня и гладит по спине.
— Просто обними меня. Мне так приятно наконец-то поговорить об этом, — мой голос срывается, и то, что Сорен обнимает, губит меня. Всхлип вырывается наружу. За ним вырывается еще один, превращаясь в рыдание. Я задыхаюсь, но не могу остановиться, а Сорен не перестает обнимать меня.
Моя мать ненавидит слезы. Даже на похоронах отца мне не разрешалось «закатывать сцену».
Я вжимаюсь лицом в его грудь, пытаясь спрятаться. В конце концов, мне удается перевести дыхание, и мои рыдания сменяются сопением. Тепло Сорена — единственное, что сдерживает дрожь в моем теле. Вся тяжесть с моих плеч снята. Жаль, что я так и не решилась рассказать ему об этом сразу.
Сорен моя опора. Он никогда не причинит мне боль.
Я вхожу в подвал стриптиз — клуба отца. Я хочу, чтобы это стало напоминанием для всех, включая моего отца, о том, что произойдет, если хоть как-то навредить моей жене.
— Мою машину взрывают, а вы, мальчики, месяцами отказываетесь принять ответные меры. Джиневра получает небольшую царапину, и мы разрываем связи с нашими союзниками, — ворчит отец.
Отец Кариссы сидит, привязанный к стулу, и ждет, когда я начну играть.
— Пожалуйста, не убивай меня, — умоляет он. Ножки стула стучат, когда он пытается освободиться. — Можешь забрать мои грузовые суда, — предлагает он.
— Я и так планирую их забрать.
— Я скажу тебе, где Карисса. Я нашел ее. Она в твоем распоряжении, делай с ней все, что захочешь.
— Что ты предлагаешь мне с ней делать? — спрашиваю я. Я хочу поиграть с ним, как кошка с мышкой.
— Ты можешь убить ее. Или отдать ее нескольким своим парням. Она может работать здесь, — отсутствие моей реакции заставляет его хвататься за соломинку.
— Я не трогаю женщин и детей. К счастью для нее. Она может быть свободной, если больше никогда не ступит на мою территорию, — я чешу затылок, — а что касается тебя… — позволяю словам повиснуть в воздухе.
— Я сделаю все, что ты захочешь, — его стул подпрыгивает и падает назад. Обычно мне не нравится мучить людей, но не в этот раз.
Я стою над ним, держа пистолет наготове, когда говорю: — У тебя есть жена.
Должно быть, он видит что-то в моих глазах, когда я произношу эти слова, потому что его лицо бледнеет, прежде чем успеваю продолжить.
— Я планирую посылать ей тебя по частям, по одной конечности за раз. Начиная с завтрашнего дня, — я собираюсь тянуть с этим так долго, как смогу.
Поднимаюсь по лестнице, моя семья следует за мной. Мы заходим в зал заседаний и занимаем места за столом.
— Конрад Каррингтон в отчаянии и обратился к Джин, чтобы получить информацию о наркобизнесе, в котором замешан Джуд, — ненавижу впутывать Джин в такого рода семейные дела. Я считал ее босса умным человеком. Он никогда раньше не пытался преследовать нас. Я навел на него справки. Ни на чьей зарплате он не состоит. Он чист, не продажный адвокат, как любой другой бездельник в этом городе.
— Джиневра выросла не в нашем мире. Ей нельзя доверять! — кричит отец, стуча кулаком по столу.
Я встаю, упираясь руками в стол и наклоняясь к нему: — Я никому не позволю проявлять неуважение к моей жене. Она верна!