— Хочу и радуюсь! Тебе-то какое дело? — Юрка отвечал грубо, а ведь ему вовсе не хотелось грубить. К чувству радости, что в мезозое роддом с ним оказалось существо из двадцатого века, примешивалась горечь: разве можно забыть о том, что именно это существо, этот паскудный старикашка, был повинен в испытаниях, свалившихся на мальчика.
— Я радуюсь тебе назло!
— Ой ли?
Юрка разглядывал Лесовика, не испытывая никакого страха перед ним, и сам удивлялся этому.
— Ой-ой-ой! — воскликнул Лесовик. — Какие мы гордые! Какие мы сердитые! Можешь меня презирать, сколько тебе вздумается, меня не убудет. А я, например, могу сию же минуту вернуться в двадцатый век и напрочь забыть о тебе. Доживай здесь свои годы как знаешь!
«А ведь ему ничего не стоит сделать это!» — ужаснулся Юрка.
— Конечно, мне это ничего не стоит. Захочу и улечу!
Лесовик сидел на сосне, щурился, — алые предвечерние лучи светили, прямо в глаза, — и добродушно смотрел на Юрку.
— Послушай, дед, а ты когда-нибудь был маленьким?
У Лесовика глаза полезли на лоб. В таком панибратском тоне с ним никто еще не разговаривал. У лесного хозяина даже челюсть отвисла. Придя в себя, он зашелся в смехе. Он хохотал, как в свои лучшие годы. Как совсем недавно в полесском лесу.
— Ах-ха-ха! Ох-хо-хо-хо-хо-хо-о! Ух-ху-ху-ху-у!
Он хохотал и трясся до тех пор, пока под ним не треснула ветка. Он плюхнулся на землю. Его смех замер, точнее — оборвался, как говорится, на полуслове. Дело в том, что он свалился на огромную змею, которая спала под сосной на подстилке из хвойных иголок. Змея вскинулась, несколько раз ударила Лесовика ядовитыми клыками, попыталась оплести его кольцами.
— Тьфу ты, гадость! — воскликнул Лесовик. — Сгинь!
И змея вдруг сгинула, будто и не было ее. Юрка так и не понял, куда она подевалась — то ли в палеоцен, то ли в триас. Лесовик мог отправить ее в любую сторону времени. Ой озабоченно осмотрелся и взмыл вверх. На этот раз выбрал ветку потолще.
— Так о чем ты меня спросил, малыш? Был ли я ребенком? Конечно, был! — гордо ответил Лесовик.
— И, конечно, был красавчиком?
— О, да! Но как давно это было, дорогой! Как давно! — Лесовик с удовольствием погрузился в воспоминания. — Когда же это было, дай бог памяти?!. Так, так… Это было в палеозое, в начале девонского периода… Если не считать моего возвращения в мезозой, а его можно не считать, поскольку я заглянул сюда на часок, чтобы проведать тебя, то мне, считай, четыреста миллионов лет. Четыреста миллионов! Ты хоть представляешь себе, что это значит? Четыреста миллионов!
— Ого! — воскликнул Юрка. Возраст у Лесовика был не шуточным, с этим надо согласиться.
— А как ты думал! — не без гордости воскликнул лесной владыка. — Я — древняя душа леса. Как только появились на земле первые кусты, деревья, появился и я. Лес — это моя колыбель, моя жизнь, мое здоровье. Моя молодость связана с необозримыми девонскими лесами. Ах, какое это было великолепное зеленое царство, какие гигантские деревья, какие невообразимые заросли! Человек добывает уголь — а ведь это останки моих лесов! Нынешние леса… эх, что о них говорить! Постарели леса, вырождаются, вырубаются… Леса стареют — и я старею, и тут ничего не поделаешь.
— Кто же были твои родители? — спросил Юрка.
— Мои родители? Прежде всего, матушка-природа, моя бессмертная родительница. Родительница всего сущего на земле, в том числе и гнусных людишек, которые пакостят Земле, как только могут, — а они могут!
— Сам ты пакостник! — возразил Юрка. — Человек — венец природы! Он ее преобразует!
— Ха-ха! «Преобразует!» Знай матушка раньше, что он будет ее преобразовывать, уж она постаралась бы, чтобы он навсегда остался обезьяной! Он бы до сих пор ходил на четвереньках и питался подачками матушки. «Преобразует…» Скажи, пожалуйста! Если хочешь знать правду, он ее уродует, а не преобразует! Очень нужно, чтоб ее преобразовывали! Природа только теперь, наверное, осознает, какую дала промашку, создав человека. Человек грубо нарушает естественный ход вещей в мире! Он руководствуется только тем, что полезно ему сегодня! Правда, появились и такие, что думают о завтрашнем дне, но это чудаки, с ними не очень считаются! Да что с тобой толковать! Ты в этих вопросах профан.
— Сам ты профан! Как можно говорить о человеке такое!? Великий человеческий разум — это… это знаешь что?
— Что?
— Это… это великий двигатель прогресса!
— Тю-тю-тю! — насмешливо воскликнул Лесовик. — «Двигатель прогресса!» Что двигатель — это, может быть, и верно. Но прогресса ли?
— Да, прогресса! — воскликнул Юрка.
— Вот это убежденность! Хвалю, малый! Так держать! Но позволь мне выяснить несколько мелочишек… так, для успокоения совести. Как по-твоему, Гитлер — двигатель прогресса? А Мао? А Пол-Пот? А тысячи других преступников? Это тоже двигатели прогресса?
— Нельзя людей отождествлять с преступниками! Преступники — никакие не люди. Это нелюди! Исключения!
— Может быть, дорогой, может быть! — чуть не пропел Лесовик. — Но почему такие исключения появляются постоянно? Если они появляются постоянно, — а это так и есть, стоит полистать вашу историю, — значит, они не исключение! «Исключение». Вот найдется такое «исключение» да и нажмет некую кнопочку! И весь мир полетит! вверх тормашками! Что тогда? Матушке-природе начинать сначала? Но тогда она уже не сделает глупости — никаких людишек!
— Ты вредный и злой старик!
— Погоди, не петушись! — поморщился Лесовик. — Ты сам не знаешь, что говоришь… Вот смотри — мезозой. Мир без людей. Чистый воздух, чистая почва, чистые реки, моря и океаны. Все — чистое. Жизнь движется своим ходом, никто не ломает ее, не вносит поправок, переворачивающих все вверх дном. То, чему суждено родиться, рождается, чему суждено умереть— умирает. Таков закон природы. Все развивается от простого к сложному. Понимаешь?
— Я понимаю только то, что ты ненавидишь людей. Ты — мизантроп.
— О-о, ты даже ученые слова знаешь?! С тобой мне, малообразованному старику, трудно спорить. Но я хотел бы уточнить: да, я не питаю симпатий к людям, хотя среди них, несомненно, есть и умные, и добрые, и мыслящие, и всякое такое…
— Тогда почему обобщаешь?
— Ладно, не будем обобщать… Но тогда согласись: пацаны — балбесы!
— Все?!
— Все!
— И я тоже?
Лесовик задумался, замялся. Он не любил, когда вопросы ставили в лоб. На лобовые вопросы можно отвечать только прямо, а Лесовик этого не признавал.
— Понимаешь, дорогой, даже в самом примерном и образцовом парнишке, если его хорошенько поскрести, немало гадости. И только потом, когда мальчишка становится мужчиной, выясняется, чего он стоит. Болваны вместо того, чтобы тратить время на полезные дела, собираются в стаи, шатаются туда-сюда, курят, сквернословят, пьют мерзкое питье, всех задирают, устраивают драки. А между тем неопровержимо установлено: у драчуна усыхают мозги. Всякий раз, как он пускает в ход кулаки, мозг усыхает на несколько граммов. У тех, кто поднимает руку на девочек и женщин, усыхание удваивается. Признайся, сколько раз обижал девочек?
— Я? Ни разу!
— Хм, разве может быть, чтобы ни разу? — засомневался Лесовик.
— Если говорить по правде, два или три раза я давал сдачу. Но сам никогда не начинал драться.
— Вот видишь? Значит, несколько граммов мозга у тебя безвозмездно потеряны.
— Подумаешь! — сказал Юрка и зевнул.
— Вот и «поду-у-маешь»! — вспылил Лесовик. — И не смей зевать в моем присутствии! Это неприлично!
— А ты в моем присутствии почему зевал?
— Когда?
— А там, в Полесье! Помнишь, утром?
— Так где это было! — оправдывался Лесовик. — К тому же я зевал со сна. И не забывай, что я старик.
— Старикам, значит, можно?
— Ты, вижу, ищешь ссоры! А я не буду с тобой ссориться. Возьму да и отправлю куда-нибудь подальше. В докембрий, например! Будешь там единственным крупным живым существом в окружении водорослей и бактерий! Вот тогда ты поспоришь со мной!